Люблю и ненавижу - Георгий Викторович Баженов

а за четыре с половиной. Производительность труда вырастет на десять процентов, а сколько это даст экономии во времени и чистого дохода в рублях хотя бы за месяц? Одного только никак не могла уяснить Полина: как же все-таки должно работать конструкторское бюро? Ах, вон что: есть главный конструктор — он подает идею. Зам главного конструктора Александр Петрович Иноземцев подхватывает ее, ведущие инженеры — разрабатывают, а рядовые конструкторы — претворяют разработанную идею в жизнь. Все очень просто, в соответствии с конструкторской и должностной иерархией… Однако Полина, как всегда, выдвинула свою идею. Идея эта, с точки зрения Александра Петровича Иноземцева, была абсурдна, потому что, во-первых, была нереальна, во-вторых, требовала коренной реконструкции ковша, в-третьих, удорожала себестоимость грейферного крана в целом. И, в четвертых, язвительно добавляла Полина, со временем принесла бы государству миллионы рублей прибыли. «Это как сказать, как сказать, Полина Авдеевна», — стучал пальцем по столу Иноземцев и насмешливо поглядывал поверх очков на старшего инженера, которая сразу, видите ли, метила в главные конструкторы. Идея Полины была такая: вместо челюстного захвата ковша (и соответственно — обычного физического увеличения его объема) нужно применить совершенно новый метод — способ всасывающей трубы.

— Это еще что за способ? — продолжал улыбаться Александр Петрович, не забывая методически стучать пальцем по полированному столу с разбросанными на нем чертежами.

— Очень простой способ: в основе его лежит принцип вакуума, — начала горячо объяснять Полина, и в этот как раз момент постучал в кабинет Иноземцева муж Полины — Борис.

— Да, да, — отозвался зам главного конструктора.

— Извините, Александр Петрович, — смущаясь, в кабинет заглянул Борис, — мне нужно…

— Жену свою пришли поддержать? — улыбнулся Иноземцев.

— Да нет, мне надо кое-что Полине передать…

— А что такое, Боря? — встрепенулась Полина.

— Выйди на минутку…

— Ну-ну, — иронически проговорил Иноземцев, проводив насмешливым взглядом семейную пару.

Борис протянул ей телеграмму:

НАСТОЯЩЕЙ СООБЩАЕМ, ЧТО ЛЕЙТЕНАНТ КОВШОВ ЕВГЕНИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ГЕРОЙСКИ ПОГИБ, ЗАЩИЩАЯ ГОСУДАРСТВЕННУЮ ГРАНИЦУ СССР, ПОХОРОНЫ СОСТОЯТСЯ В ГОРОДЕ И. С ОТДАНИЕМ ВСЕХ ВОИНСКИХ ПОЧЕСТЕЙ. НАЧАЛЬНИК ПОЛИТОТДЕЛА ПОГРАНИЧНОГО ОТРЯДА. НАЧАЛЬНИК ПОГРАНИЧНОГО ОТРЯДА.

— Что же это… — вырвалось у Полины, еще только когда она начала читать. — Как же это…

Борис, пока она читала, стоял рядом, низко опустив голову.

— Не может быть, — шептала Полина. — Не может быть…

— Ты, главное, — сказал он, — успокойся…

— Что? — Она посмотрела на него как на безумного — на самом деле безумным был ее собственный взгляд.

— Успокойся, — повторял он. — Пойдем, я тебе все объясню…

Но что он мог объяснить? В 1968 году Жека окончил военное пограничное училище (перед этим с золотой медалью окончил суворовское училище), надел офицерские погоны, попрощался с ними и уехал на Дальний Восток — служить на пограничной заставе. Всю жизнь Жека мечтал, как и его отец, Григорий Ковшов, служить на границе. И вдруг это сообщение: геройски погиб…

Вечером того же дня Полина улетала в Хабаровск. Провожал ее Борис, который постоянно обеспокоенно повторял: ради бога, береги себя… Но при чем здесь она? Главное — нужно скорей лететь туда, может, там ошибка какая-то, мало ли как бывает на свете… Полина в нетерпении бродила около регистрационной стойки, Борис ходил за ней следом, что-то говорил, говорил, наконец объявили посадку, и Полина почти бегом заспешила на выход. Даже и не оглянулась на Бориса.

И сам полет, и то, как самолет приземлился в Хабаровске, и первые слова встретившего ее при входе в аэровокзал незнакомого офицера — все это совершенно не осталось у Полины в памяти. Она пришла в себя только тогда, когда увидела, что в депутатской комнате, куда ее проводил офицер, сидит очень много женщин и мужчин с горестными лицами, сурово молчаливые, потерянные, все женщины, как и Полина, в черных платках, некоторые из них потихоньку вытирали набегавшие на глаза слезы. Тут-то Полина и осознала, что не только ее одну коснулось горе, и вот теперь это горе-несчастье собрало здесь, в депутатской комнате, родственников и близких погибших, только все пока то ли стеснялись открыто выражать свои чувства, то ли просто не пришла еще такая минута, — сидели до поры до времени обособленно, каждый с собственным горем. Лишь изредка то к одним, то к другим тихо подсаживались два человека с блокнотами в руках, вероятно корреспонденты, задавали вопросы, печально покачивая головой в такт услышанным ответам, что-то быстро записывали в блокноты. Один корреспондент подсел и к Полине, но только не здесь, в депутатской комнате, а чуть позже, в самолете «ИЛ-14», куда их проводил вскоре офицер; лететь из Хабаровска до небольшого пограничного городка было недолго — чуть больше часа (не то что из Свердловска в Хабаровск), и все это время корреспонденты продолжали неустанно записывать рассказы матерей, отцов, вдов, которые теперь уже не сдерживали себя, плакали в открытую — кто громко, навзрыд, а кто тихо, сдержанно. Заслышав плач сначала одной женщины, потом другой, потом третьей, Полина и сама не заметила, как заплакала тоже; вжавшись в кресло, она полуотвернулась от всех, как будто глядела в окно, на самом деле все у нее расплылось перед глазами…

В эти мартовские дни в Свердловске, хотя и тоже не южном городе, вовсю уже шагала весна: снег на главных улицах почти весь истаял, горбясь лишь на обочинах грязно-серыми увалами; вдоль бордюров, в низистых ложбинах, гулко бежала талая вода, устраивая неожиданный водоворот вблизи какого-нибудь стока, где застрял долежавший до весны под покровом снега осенний мусор; с крыш с прищелкиванием и тонким перезвоном сыпались где малые, а где и большие льдистые сосульки, веселя, а то и пугая прохожих. Сыпало из-за гребней домов свое лучистое тепло весеннее, будто разом подобревшее солнце, яростней щебетали воробьи, чаще взглядывали друг на друга ободренные весной молодые ребята, и девчонки, у которых где-то под сердцем пела нежная струнка надежды: она! он! ах нет, не то! вот он! вот она!

…И совсем другим был март месяц здесь, в этом маленьком дальневосточном городке, затерявшемся посреди далекой уссурийской тайги. Повсюду — и на улицах города, и на густо окружающих его сопках, и по заберегам реки, и в таежных чащобах — везде лежал крепкий, даже и не дрогнувший нигде проталинами снег, по утрам потрескивал что в городе, что по всей округе чуть ли не крещенский задиристый морозец, и, может быть, только солнце, его большая, чем обычно, яркость, большая щедрость перевешивали чашу времени к весенним ожиданиям, к ощущению неумолимо надвигающегося раздолья тепла и широкого речного разлива. Кое-где, правда, на мостовых, которые не полого-накатисто, а как бы волнисто выводили линию сопок (среди сопок, собственно, и расположился этот небольшой пограничный