Кругами рая - Николай Крыщук

Да, он не только опытом, а будто памятью прошлой жизни знал все это. Вяжущие, как хурма, сплетни, анекдоты о кремлевском горце с подтекстом непрошедшего восторга и страха, какие-нибудь строгие ритуалы и незыблемые правила.

Будь это клуб собаководов, офицерское или дворянское собрание, землячество, союз монархистов, нудистов и сноубордистов, общество безымянных алкоголиков или братство побывавших на том свете, значения не имело. Всякое обещание Задушевного Единства вступало в известное уже противоречие с его физиологией – Алешу начинало тошнить. Если же тошнота не находила почему-либо удовлетворительного разрешения, непременно наступали галлюцинации, озвученные мрачной музыкой Александрова. Видимо, всякое единение обладало самостоятельной психической силой и высылало своих демонов, чтобы расстроить и умертвить его разум.

Знал, знал он наизусть эту мужественную суматоху братания, в глубине которой скрывалась твердость монолита. Одни строго соблюдали правила поведения своих сук во время течки, другие коллекционировали портреты вождя, те и другие хрипло чтили свою родословную, заглядывали друг другу в тарелки и благоговейно относились к кельтским орнаментам, как к СВЧ-резонаторам, с помощью которых можно высасывать энергию из вакуума. У всех было свое святое и незыблемое, что Алексею тут же хотелось порушить и оболгать.

Жизнь подвала была, конечно, проще и непритязательней, но и в этом собрании существовало, несомненно, подобие уклада. Даже если бы это была свобода от предрассудков, и она показалась бы сейчас Алексею жесточайшим из притеснений. Хотелось скандально потребовать водружения в углах домашних кумирен или дерзко достать из-под полы бутылку нарзана.

Однако не признающий его клубный дух отзывался все же обидой и болью в затылке. Что-то продолжало удерживать Алексея на месте. Первая порция алкоголя вообще делала его благодушным. В таких тесных компаниях, занятых лишь поддержанием градуса своей исключительности, если его, конечно, почему-либо принимали в них за своего, он чувствовал себя хоть и душно, но относительно надежно, как контрабандный груз, спрятанный в трюме корабля под честное слово капитана. Быть принятым и одновременно незаметным – не в этом ли состояла его тайная мечта?

Действительно, совершив ритуал бурного приветствия, братья о нем тут же забыли. Старушки, разгорячившись, громко разбирали девичьи тяжбы, переложенные на какой-то сериал.

Роковое объяснение заглушил внезапный гром музыки, произведенный на подручных инструментах. Чествовали по какому-то случаю даму, которая продавала в саду мороженое и шапки из лебяжьего пуха. Вверх взлетели стаканы. Дама выползала из тесного платья, как истомившееся тесто, на котором кто-то для смеха нарисовал алые губки. Хотелось проявить сноровку и запихнуть все обратно, пока не произошла беда.

Мужественной походкой утомленного путника к их столику подошел человек в майке. По левому плечу его, как по гребню волны, плыла лиловая обнаженная женщина. Это был Анисьич.

– Ребята, – сказал Анисьич, – какой фронт победит – патриотический или интернациональный? – Челюсть он оставил дома, понять его было почти невозможно. Но шутка эта была, видимо, его пожизненной шуткой.

– Шла бы ты домой! – сказал генерал. – По дорогам много беспризорной милиции разгуливает. И все хотят с тобой познакомиться.

Алексей искренне обрадовался Анисьичу, обрадовался знакомому, реальность которого не вызывала сомнений.

– Здравствуйте, – сказал он, – вы меня узнаете?

Анисьич изумленно икнул.

– Пошли, мы тут с Женькой подраться хотим. Будешь секундантом.

Евгений Степанович молча наполнил Алешкин стакан. Видно было, что он увидел его сразу, но не в его правилах было навязываться.

– Вот так! – сказал доктор, словно извиняясь за компанию, но в то же время и не извиняясь; в его интонации появилась хамоватая короткость, поскольку оба они, оказавшись здесь, повязаны одним грехом.

– Последний негритенок посмотрел устало. Повесился. И никого не стало, – рассеянно произнес Евгений Степанович. – Выпьем?

– Евгений Степанович, может, вы мне объясните, что это за заведение?

– Слушай, давай, если не против, как в народном фильме. – Доктор протянул Алексею руку. – Женя!

– Алексей.

– Леша? – сказал рыжий полувопросительно, но твердо, словно желая убедиться, готов ли собеседник вступить в действительно неформальные отношения или от поцелуя все же откажется.

– Хорошо, Леша, – сдался Алексей. И тут же ему стало стыдно своего минутного замешательства. Чего он, ей-богу? – Конечно, Леша, – добавил он и обнял ладонь доктора таким флотским замком, как будто в следующую секунду должна была раздаться команда «открыть кингстоны».

– Так вот, Леша, это лавочка здешнего главы администрации. Все, что я знаю. Хотя владельцами числятся, конечно, другие. Ты его особняк видел, когда шел со станции?

– С петушком, что ли?

– Приметный, да? А это он соорудил для своей тещи, она тут директором. Он со мной советовался. У нее, понимаешь, возрастной консерватизм. Ничего нового в дом купить нельзя, она тут же на помойку выносит. Однажды чуть компьютер его не уволокла. Не наше, и всё. С его деньжищами это же просто беда! Весь кайф ему портит.

– Так это болезнь! – воскликнул Алексей с воодушевлением. Чем-то эта болезнь была ему симпатична. Пролетарской непреклонностью, может быть, горьким антимещанским духом. Издалека он таких людей любил.

– В том-то и дело, что не болезнь. Статический стереотип. Может, слышал? А еще этот тип строит на берегу Диснейленд. В детстве он страдал рахитом, отчего увлекался птичьими энциклопедиями и в честь своей мечты назвал заведение «Фрегат великолепный». Фрегат– птичка с размахом крыльев в два с половиной метра, а весит всего полтора килограмма. В общем, как-то она ему полюбилась. На его же несчастье. Потому что для чего мы все рождены?..

– Не болтай, Женька! – рявкнул Анисьич. – Уж этого ты ни в коем случае не знаешь. Ты – уж!

– Заткнись! – отмахнулся Евгений Степанович, разгоряченный правдивым пасквилем на мэра. – Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. О фрегате уже договорились, выпишут. Возводят для него скалу, трудятся прямо как древние египтяне. Все это, включая скалу, берег и большую часть залива, будет под сеткой космической прочности – вдруг пернатый вздумает посетить родные края? Работают уже над акклиматизацией летающих рыб, которыми дистрофичный хищник питается. Но главное-то, родные края. Он ведь живет только в тропиках и субтропиках. Так ему на ограниченной территории намереваются создать подходящий климат. А этот трактирчик – сидим,

выпиваем – тьфу, ерунда. Только для тещи, говорю тебе.

– Ну, а как скала провалится в подземное озеро? – снова проявился Анисьич.

– Смотри, пьяный, а соображает. Вполне может быть. И тогда по всему нашему поселку кердыкнет апокалипсисом.

В это время зал стал хором мычать какую-то меланхоличную мелодию.

– Пытаюсь вот узнать о его прошлом, да он хитрит, бродяга, – снова заговорил Евгений Степанович, указывая на Анисьича. – За что сидел, запамятовал, почему без паспорта оказался – тоже. Молчит, как в милиции.

– Идиот, – равнодушно сказал Анисьич.

– Ну как ты со своих югов здесь-то оказался?

– Говорил. К тетке приехал.

– Ну да, а она второй год как померла. Что ж по справке сначала не узнал?

– Справку месяц ждать надо, идиот! – рявкнул Анисьич. – А мне жрать хотелось.

– А жена…

– Не жена она! – отрезал Анисьич. – И потом, она еще до этого померла.

– Вот видишь? – обратился Женька к Алеше. – Все у него померли. Одна мать моя добрая нашлась. Что ж, так-то у тебя никого и не осталось? А отец?

– Так отец с матерью когда еще померли! – сказал Анисьич и икнул. Потом добавил: – Пили по-сумасшедшему.

Довольно много трупов для одной трагедии, подумал Алексей. Но вдруг и правда совсем один человек остался? Все отправились к большинству, а он загостевался. Это уж чего тут смеяться?

– Сестра еще сводная была…

– О! Сестры в его постскриптумах пока не было. Импровизировать пошел. Давай, давай! Что сестра? Тоже померла?

– Зачем? А может, и померла, я не знаю. Так было бы даже человечнее. – Анисьич посмотрел вдруг на них диким взглядом и крикнул: – Не ответила на запрос мой, падла! Побрезговала! – Всех чувств у него оставалось, наверное, на донышке, и от первой же вспышки они моментально выкипали. Он тут же сник, превратившись в параграф. Отсутствие челюсти делало его совсем беззащитным. – Мы ведь с ней в детстве однажды целовались. Ну, в смысле, по-настоящему. Только она и могла меня удостоверить, но побрезговала. Надоел ты мне, Женька! Убил бы я тебя. Только, видишь, худой стал, брюки снимаю, не расстегиваясь. Вчера положил гвозди в карман, а штаны и упали.

Выпив, Алексей становился так добр и великодушен, что терял себя в этой чрезмерности чувств. Чужое несчастье надрывало его сердце.