Избранные письма. 1854-1891 - Константин ЛеонтьевЛеонтьев

Сейчас не распространяюсь, потому что занят (по хозяйству, которое гораздо больше меня здесь интересует, чем моя литература), но из этого не следует, что всегда мои ответы будут так кратки, как этот. Летом я доказал Вам противное.

О себе скажу Вам только одно на этот раз: опять раны на ногах, опять кашель и отек ног, опять уже три недели — ни в церковь, ни вообще на воздух. Но унывать — ничуть не унываю, благодаря Бога. Все мои — около меня; дом очень хорош, просторен, тепел и с такими хорошими видами из окон, что я и сам дивлюсь, почему это они, эти виды, больше уже не вдохновляют меня… Чувствую, что должны бы вдохновлять, — не вдохновляют…

Бывают всенощные в доме; посещают нередко весьма разнообразные монахи: и похуже, и получше, и очень хорошие, и совсем плохие, — всякие есть… (…)

Впервые опубликовано в журнале: «Богословский вестник». 1914. Март. С. 465–467. 163.

163. КНЯЗЮ К. Д. ГАГАРИНУ. 7 ноября 1887 г., Оптина Пустынь

Несравненный и глубокочтимый князь Константин Дмитриевич, видите, как я строго выдержал мое обещание дать Вам отдохнуть до глубокой осени и от моих прошлогодних стонов, и от выражений признательности? Впрочем, слово мое могу теперь сдержать только наполовину: стенать более не о чем, но признательность Вам и Т. И. Филиппову поневоле будет читаться между строчками, как только я начну рассказывать, как мне здесь хорошо!

Слушайте: за Оптиной оградой есть большой каменный двухэтажный дом, просторный, теплый, удобный, одним фасадом он обращен на те «широкие поля» с рощицами, строениями и овражками, о которых я упоминал в первой статье в «Гражданине» (читали?), другим на монастырский лес и небольшой сад; он принадлежит к этому дому и даже зимой красив и романтичен. Этот дом я нанял у монастыря за 400 р(ублей) с(еребром) (33 с копейками с дровами (без счета), с водой и даже с молоком со скотного двора). Я отделал его заново по своему вкусу, очень недорого, и всем нравится. Старая мебель материнская (которую перевезли после продажи моего бедного Кудинова к одному знакомому помещику в 15 верстах от Оптиной), привезена теперь ко мне опять и починена; портреты родных, большей частью умерших развешены и расставлены хорошо; кабинет особо (с видом на поля), спальня большая особо и т. д. Зала большая внизу, есть комнаты и для гостей; и я, хотя и опять совсем больной, счастливее теперь и покойнее многих здоровых. Правда, у меня открылись на ногах опять раны и кашель не дает спокойно спать; я не могу ни в церковь ходить, ни к духовнику в скит съездить (он тоже уже около 20 лет зимой из кельи не выходит и почти все лежит), все это так, но я до того уже привык к болезням моим, что их (кроме некоторых слишком тяжких дней) и страданиями почти не считаю. Чтобы у меня что-нибудь и где-нибудь не болело хоть один день — этого я давно уже не помню, а в особенности с 84 года. Но в этом-то и видно милосердие Божие: не болей я беспрестанно, я бы по живости моего ума и легкости моего характера забывал бы слишком часто о том, «что едино есть на потребу»; а с другой стороны, если бы при этих неизлечимых и все возрастающих недугах, при этом почти всечасном ожидании последнего расчета с жизнью, я был бы по-прежнему озабочен, необеспечен, связан службою и т. д., то это было бы нестерпимо и ужасно.

Но я обеспечен (по здешнему месту), и с избытком, я свободен, я теперь имею все то, что мне привычно и дорого, — монастырь близко, дома жизнь вроде помещичьей, всенощные служат и часы читают в доме, монахи посещают, родина (Калужская губ.), летом природа прекрасная, лес, река, луга большие, вещи родовые кое-какие, а с ними и воспоминания… и, наконец, возможность писать, что хочу (или почти что хочу), в «Гражданине». Можно бы здесь повторить известную поговорку: «Умирать не надо!» Но я скажу совсем другое: как хорошо готовиться к смерти (более или менее все-таки близкой) при такой обеспеченности, при такой независимости, в такой обстановке… «Благослови душе моя, Господи, и не забывай всех воздаяний Его!»

Верьте, что редкий час я не повторяю себе этого, верьте и читайте между строчками!

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

164. А. А. АЛЕКСАНДРОВУ. 9 ноября 1887 г., Оптина Пустынь

(…) Спешу Вас уведомить, что в Петербурге люди очень надежные и влиятельные взялись хлопотать о 600 руб (лях) Вашей стипендии. Я надеюсь на успех. Только уж если готовиться на кафедру русской литературы, то еще раз повторяю, надо внести что-нибудь новое в критику Вашу. То есть надо с себя хотя бы на время свергнуть иго гоголевской школы, от которой и Лев Толстой освободиться не мог, по крайней мере — в отношении формы и языка. С этой стороны его первые произведения, например, громко читать несносно! Я здесь, в Оптиной, хотел Александру и Варе прочесть громко «Поликушку», например, — и не мог. До того наворочено подробностей и все в этом слишком известном у нас роде. Постарайтесь достать «Лукрецию Флориани» Жорж Санда (1848 или 1849 года) в переводе Кронеберга[520]. Вот высокая простота рассказа! Вот поэзия! Хотя, конечно, и совсем не христианская, но ведь и Венера Милосская не была иконой Богоматери, однако прекрасна.

Чтобы «выжить» из себя «вчерашнее», на котором мы все выросли, надо углубляться во все то, что на него не похоже. В этом смысле хороши и Жорж Санд, и Байрон, и жития Святых, и народные песни, и С. Т. Аксаков (сравните простои и здоровый его рассказ о детстве с ломаным и все-таки довольно бесцветным хваленым произведением Толстого «Детство и отрочество»). Даже сам же Толстой в своих последних народных рассказах может служить пособием против влияния «шершавой» формы и кропотливого духа «Записок охотника» Тургенева или самого Толстого «Военных рассказов», «Поликушки» и т. д. Даже «Смерть Ивана Ильича» лучше всего этого. Тут есть почти только то, что нужно, хотя содержанию невозможно сочувствовать, потому что бывает и в наше время совсем другая смерть, с иными чувствами, христианскими.

Впрочем, я об этом Вам 20 раз говорил! Сами знаете. (Л. Толстого надо ценить как творца «Войны и мира» и «Анны Карениной», все остальное — приготовление к ним.) (…)

Впервые опубликовано в журнале: «Богословский вестник». 1914. Апрель. С. 771–773.

165. Я. А. ДЕНИСОВУ 8–9 ноября 1887 г., Оптина Пустынь[521]

Милый и дорогой Денисов, раз навсегда оставьте эту дурную, хотя и многим свойственную привычку: опоздал ответом или визитом — застыдился и совсем перестал писать и ездить. Никогда не поздно возобновить добрые отношения! — И я опоздал Вам ответом ровно на месяц (Ваше письмо от 6 октября, а получено оно было или 8 или 9). Разный недосуг мешал, но я не забывал и соблюдал очередь в делах, теперь она дошла и до Вас.

Все, что Вы делаете в деревне, мне очень нравится — и то, что Вы так успешно хозяйничаете, что Вы на охоту ходите, и то, что мою книгу дали дядюшке[522] читать. Одно жаль, боюсь с недугами моими не дожить до удовольствия видеть, что Вы оставили «филологию» и обратились наконец к более живому делу — к истории! Дождусь ли до этого? А образ жизни Ваш, помещичий, очень Вам полезен как противовес Вашим слишком кабинетным наклонностям.

Вы пишете, что все знающие меня жалеют, что участие мое в новом «Гражданине» не будет так деятельно, потому что я остался зимовать в Оптиной… А я здесь блаженствую, потому что имею здесь многое из любимого мною, чего я в Москве был лишен. Чувствую лишь одно лишенье — это отсутствие беседы с такими милыми молодыми друзьями, как Вы, Кристи, Александров, Уманов[523] и т. д. Впрочем, все они (кроме Вас) писали мне не раз. Даже и m-lle Попырникова[524] летом писала мне.

В «Гражданин» я в течение последних недель 3-х (с половины октября) послал уже 3 статей (политических) и готовлю 6-ю; первая уже напечатана 2-го ноября под заглавием «Пробуждение старых мыслей и чувств», 2-я — «Нужна ли правда в политической печати?», 3-я — «Suum cuique»[525], 4-я — «Мой исторический фатализм», 5-я — «Судьба Бисмарка и недомолвки Каткова», 6-я будет озаглавлена «Гипотезы Данилевского и мои мечты». Я, впрочем, чувствую, что все хожу вокруг да около главного — и все не решаюсь еще выставить прямо свои 7 столпов… Покажу один немного и смолкну! Сам я не знаю, почему это? Разумеется — не от умственной робости, которой, слава Богу, не страдаю, а, вернее, от желания выразить как можно яснее и убедительнее дорогую мысль. Впрочем, здесь у меня в келье так хорошо, просторно и даже отчасти красиво, и вид из окон так покоен, далек и хорош, что мыслить мне стало гораздо легче здесь, чем в Москве. (…)

Петру Евгеньевичу[526] я писал еще в августе или сентябре, но он поступил, как истинная свинья, в этом случае — не ответил. Не живи я под боком у отца Амвросия, так я давно бы ему это прямо написал. Да что скажет старец, когда я сознаюсь ему, что я сделал это даже не сгоряча, а после неоднократных размышлений. Нет, не мораль призвание русских! Какая может быть мораль у беспутного, бесхарактерного, неаккуратного, ленивого и легкомысленного племени? А государственность — да, ибо тут действуют палка, Сибирь, виселица, тюрьма, штрафы и т. д… Небось, Каткову или Делянову нашел бы время ответить, право, свинья (хотя в других отношениях и прекрасный человек). Ну, прощайте, целую Вас и желаю Вам успеха в хозяйстве и в охоте, и, пожалуй, и в филологии, в надежде на то, что пресытитесь ею наконец и бросите ее!