Никита Хрущев. Реформатор - Сергей Хрущев

— Аксенов, — ему кричат.

— Ах, Аксенов? Ладно, послушаем Аксенова, пожалуйте сюда.

— Я? — встает какой-то человек в задних рядах.

— Да нет, рядом.

— Я? — встает другой.

— Вы, вы, вы!

Идет по проходу человек в очках, в красной рубашке под пиджаком, без галстука. Незнакомый никому, худенький такой человек.

Ну, тут всю эту толпу интеллигентов охватило какое-то странное, жестокое возбуждение. Это явление Лев Толстой здорово описал в «Войне и мире», там Ростопчин призывал убить купеческого сына, и толпа, сначала не решалась, а потом, друг друга заражая жестокостью, стала делать дело.

Идет этот человек по проходу, а на него кричат: «Негодяй! Красную рубашку в ЦК надел!», «Пришли в Кремль разодетые, как индюки!» — эти выкрики запомнил Ромм, они же зафиксированы в стенограмме.

«У меня нет другой», — согласно Ромму, пробормотал человек в очках.

— Иди, иди, отвечай за свои дела!

Со всех сторон вскакивают какие-то смирновы, какие-то васильевы, какие-то рожи.

Выходит он.

— Вы — Аксенов? — Хрущев спрашивает.

— Нет, я не Аксенов, — отвечает.

— Как не Аксенов? Кто вы? — Недоумевает Хрущев.

— Я… я — Голицын!

— Что, князь Голицын?

— Да нет, я не князь, я… я — художник Голицын, я… художник-график… я реалист, Никита Сергеевич, хотите, у меня вот тут есть с собой работы, я могу показать…

— Не надо! Ну, говорите, — осекся Хрущев.

— А что говорить? — не понимает тот.

— Как — что? Вы же вышли, так и говорите! — теперь уже удивился Хрущев.

— Я не знаю, что говорить… я… не собирался говорить, — мнется Голицын.

— Но раз вышли, так говорите, — не знает, как выбраться из неудобного положения Хрущев.

Голицын молчит.

— Но вы понимаете, почему вас вызвали?

— Да… нет, я не понимаю… — говорит Голицын.

— Как не понимаете? Подумайте.

— Может быть, потому, что я стихотворению товарища Рождественского аплодировал или Вознесенского?

— Нет.

— Не знаю.

— Подумайте и поймете.

Голицын молчит.

— Ну, говорите.

— Может быть, я стихи почитаю? — спрашивает Голицын.

— Какие стихи? — удивился Хрущев.

— Маяковского, — говорит тот.

И тут в зале раздался истерический смех. Сцена эта делалась уже какой-то сюрреалистической, это что-то невероятное: этот художник-график, который не знает, что говорить, и Хрущев, который «споткнулся», думая, что это Аксенов».

Действительно, представление почти в драмах абсурда Эжена Ионеско, даже абсурдней. Если, конечно, на время забыть, что все происходило в Кремле и всем, особенно, стоявшим на трибуне, было совсем не до шуток.

«Когда Голицын сказал “Маяковского”, Хрущев (судя по воспоминаниям Ромма. — С. Х.) отреагировал: “Не надо, идите”.

Голицын пошел на место и вдруг обернувшись, спросил:

— Работать можно?

— Можно, — отвечает Хрущев. Ушел Голицын.

— Вы извините, товарищ Налбандян, мы отложим ваше выступление. Давайте сюда товарища Аксенова, — говорит Хрущев.

Дело в том, что Голицын-то сидел рядом с Аксеновым, вот из-за чего недоразумение-то произошло. Вышел Василий Аксенов.

— Вам что, не нравится Советская власть? — с места в карьер на него обрушился Хрущев.

— Да нет, я стараюсь писать правду, то, что думаю, — отвечает.

— Ваш отец был репрессирован? — говорит Хрущев.

— Мой отец посмертно реабилитирован, — отвечает Аксенов.

— Это он научил вас ненавидеть Советскую власть и клеветать на нее?

— Я ничего дурного от отца не слышал. Мой отец был членом партии, верным коммунистом».

Я вынужден поправить Ромма. Отец Аксенова выжил и после реабилитации в 1956 году вернулся к нормальной жизни. Вот как сам Василий Павлович воспроизводит свой ответ в полухудожественной-полумемуарной книге «Таинственная страсть»: «Мои родители в 1937 году были приговорены к большим срокам лагерей и ссылки…» Дальше автор высказывает догадку, на мой взгляд совершенно верную, что его отца «вообще-то приговорили к смертной казни без права обжалования, однако спустя три месяца в камере смертников этот приговор заменили на пятнадцать лет лагерей и три года ссылки. В ЦК при подготовке материалов по Аксенову использовали только список казней».

…— Через восемнадцать лет их реабилитировали, и они вернулись. Восстановление нашей семьи мы связываем именно с вашим именем, Никита Сергеевич, — произнеся эти слова, Аксенов повернулся к Хрущеву.[81]

После этих слов отец, согласно стенограмме, заговорил в совершенно ином, примирительном тоне и, наконец, отпустил его с трибуны.

Вообще-то в своей книге Аксенов многое понавыдумывал и не скрывает этого, поэтому он и назвал ее романом, а не мемуарами. Но в этом пассаже, мне кажется, верить ему можно.

«Выступление Налбандяна все откладывалось, — продолжает Ромм. — Вы что, захотели клуба Петефи? Не будет этого! Знаете, как в Венгрии началось? Все началось с Союза писателей. Там организовался клуб Петефи, а потом началось восстание. Так вот, не будет вам клуба Петефи, не допустим», — запомнилась Ромму реплика Хрущева.

В шестидесятые годы тень «клуба Петефи» незримо витала над головами и политиков, и писателей.

Все ожидали, что теперь на трибуну вызовут Евтушенко, но отец промолчал, и после Аксенова совещание постепенно входило в рутинную колею. Выступил секретарь парткома Московского отделения Союза писателей Е. Ю. Мальцев, затем писатель-почвенник В. А. Смирнов и композитор А. Г. Арутюнян.

Затем слово дали писателю Кочетову, в то время одно его имя вызывало гнев у прогрессивных, без кавычек, интеллигентов, особенно молодых, он им отвечал тем же. Ему очень хотелось вновь раскалить обстановку, руками отца уничтожить своих врагов, от Евтушенко до Эренбурга.

— Нашу литературу на Западе никто не знает. Знают имена Евтушенко и Вознесенского, стихов их не знают, знают только, что вокруг них происходит. У них надежда, не сокрушат ли они советскую власть, — согласно стенограмме возмущался Кочетов, краем глаза следя за реакцией отца. Это ему плохо удавалось. Трибуна стояла впереди президиума, а откровенно вертеть головой он не решался.

Затем он пожаловался, что «там» его постоянно одолевают вопросами о Пастернаке. Но отца будто подменили, на слова Кочетова он не отреагировал, не завелся, а по поводу Пастернака бросил реплику:

— Если бы мы издали «Доктора Живаго», то никакой Нобелевской премии он бы не получил.

Кочетов разочарованно пожал плечами, но не сдавался.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});