Обиженный полтергейст (сборник) - Алексей Смирнов

– Я тогда посмеялся, – зловеще продолжал Брат Волос. – А теперь мне не до смеха. Почему это я только Волос, а он так вот, с ходу, Правая Ладонь?!

Мохову донесли, Брат Правая Ладонь решил раздавить гадину, пока она еще зародыш.

– Господь желает остричь власы! – прогудел он на очередном собрании.

И строптивого Волоса с позором отлучили от нарождающегося Божьего Тела. А Правая Ладонь объявил себя Братом Мозгом.

Таким образом, в их обществе, помимо Мозга, собрались: Брат Шуица, Брат Ноздря, Брат Лоб, Брат Чрево, Брат Печень, Брат Кишка, Сестры Ноги, Братья Стопы, Заспиртованное Сердце (Брат крепко пил), Правая Грудь, Мозольные Ороговелости, Брат Участок Кожи и многие мелкие прислужники: Ногти, Зубы и те же Власы. Правый Клык метил на вакантное место Ладони, так как будущее духовное тело страны, Саддам Кадмон, пока что оставалось безруким. Демина, статус которой окончательно легализовался, вернулась к молочному делу и стала для секты своеобразной визитной карточкой.

Никто не работал; кормились, чем Бог пошлет. Вербовка новых Божьих членов, порученная Брату Лбу, шла со скрипом.

Брат Лоб выходил на бульвар и приступал к поискам. Заметив на лавочке какого-нибудь бездельника, Лоб подсаживался к нему и озабоченно басил:

– Что ты тут газету умиляешься, читаешь? Вот помрешь – там тебя ждет кое-кто.

Несмотря на это, дела у секты шли лучше, чем можно было ожидать. Брат Ужас мог, если б знал о них, гордиться собой: там, откуда он шел и где был просветлен, единодушие и массовость были вызваны коллективным отравлением. Здесь же никто не травился, хватило малого, благо население Густышина давным-давно созрело для понимания радикальных идей.

Брат Мозг читал закрытые лекции.

– Каждый орган уникален, – провозглашал он. – Палец, ковыряя в носу, не видит цели, но хозяин видит. Палец же наполнен его волей, которую постигает лишь частично, как идеальную идею ковыряния в носу. Но целое не сильнее ли части, маловеры?

Маловеры смущенно ежились.

– Оставь сомненья всяк сюда входящий, – назидательно предупреждал Брат Мозг. – Бог испугался, что станут, как боги. Значит, могли?

Все шло достаточно гладко. Каждую субботу проводилось мистическое построение. Это мероприятие происходило за городом, на лесной опушке, до которой было рукой подать. Начинали, как уже говорилось, с живой пирамиды, но члены множились, и вскоре колосс зашатался, а однажды упал. Тогда решили строиться лежа. Пролетавшие вороны и стрижи удивленно смотрели вниз: там, в ненадежном удалении, раскидывала руки и ноги фантастическая фигура. Правая грудь попрыскивала белым.

Фигура росла; к каждому новому сбору объявлялись и прирастали свежие анатомические детали: суставчики, мышечные тяжи, мелкие кости; один раз явился Правый Глаз, но его вскоре выбили за попытку раскола. Нас в дверь, мы – в окно; Глаз объявил себя Третьим и обещал спрятаться, однако не помогло, выгнали с позором и пригрозили на прощание чем-то ужасным.

Еще одна ссора возникла между Братьями Лбом и Мозгом; Лоб считал себя единственным законным хранителем волшебного имени и не понимал, почему это имя узурпировал Мозг; он требовал открыть тайну и сделать как надо, то есть чтобы на построении Мозг укладывался ничком, а он, Лоб, как и положено, садился сверху, распространяя лучи; ему тоже показали шиш, обозвав буквоедом и книгочеем. Лоб сдался, и все осталось, как было: то есть Мозг садился, венчая собой конструкцию, а впереди сажал Лба, из-за которого вещал, как это делал косноязычный Моисей с Аароном.

Грибники и древние бабушки, склонные к старческому бродяжничеству, обходили собрание стороной.

Но вот стряслась нежданная беда: с Братом Мозгом приключился удар. Брат Ужас, вкладывая в сосуд сокровенное знание, не озаботился выбором и поиском, а емкость оказалась дрянь, с изъяном, и вот рвануло. Мохова положили в больницу, и он лежал, подавая с койки какие-то грозные знаки.

– Левой рукой, – насмешливо уточнил Брат Лоб, навестивший больного в компании жизненно важных органов. – А правая-то отсохла!

И принял власть.

Вместо секты постепенно стала шайка. Лоб, личность с уголовным прошлым, забеспокоился о материальном обеспечении, и Прообраз приступил к лихим делам. Строились свиньей, расхаживали по лесным дорогам; грабили всей фигурой. Городские обыватели из тех, что не участвовали в Саддаме, взвыли.

– Этот… как он… джихад, – говорил Брат Лоб, подсчитывая выручку.

Выстраивая Кадмона в клин, он запихивал внутрь самых робких и нерешительных. Органы смешались, и комплексный разбойник вывернулся наизнанку. Опять появились недовольные, которые считали Соборное Существо по определению мирным и не любящим насилия. Кто-то даже усмотрел в этом тень Первородного Греха – не столь космического, как тут же уточнял этот кто-то, и сущностно отличного от того, неповторимого, с которого все началось, но все же здесь было падение, осквернение светлой идеи.

Фигуру залихорадило; распад мог случиться в любую минуту.

Помогла милиция, которая сняла с повестки дня вопрос о властных полномочиях Брата Лба. Вавилонская башня угодила в засаду, и было много чего. ОМОН выдрал клочья волос, отбил Саддаму печенку, переломал руки-ноги. Лоб понес Божье Слово в тюрьму, а те, что уцелели, до поры затаились. И бесхозное знамя было подхвачено Братом Чрево.

В миру он слыл любознательным человеком, падким на всякое новое. В свободное от построений время он рыскал по поездам, приторговывая мелкими предметами религиозного культа. Часто можно было слышать: «Картинки липучие, на пасхальные яйца, с изображением Бога! Один Бог – пятнадцать рублей, два Бога – двенадцать, три – на десяточку». Читал все и верил всему – например, доктору Кандыбе, который написал нечто о Святом Граале, где, в частности, утверждал, будто «известны сотни случаев, когда люди, разбив камень, находили в нем живую жабу». Брат Чрево уверовал и две недели говорил только о камнях. Он не был чужд целительству, любил хиропрактику и сам немного ею занимался. Покуда шло следствие, он успел увлечься соматотропной терапией в ее густышинском варианте, понятном простому человеку. Как-то однажды его, помещенного в забытую внутриутробную позу, озарило.

Трудно сказать, чем было вызвано это озарение. Брат Чрево и сам понимал, что навряд ли в далекие времена, когда он блаженным зародышем плавал в теплых околоплодных водах, его всерьез интересовали проблемы безгрешного существования. Возможно, он только задумался – когда понял, что делает что-то не то, прорываясь на свет и раздирая в кровь уютную материнскую утробу, ибо та в одночасье сделалась страшной и угрожающей, давила со всех сторон, вынуждая его бороться за жизнь, которая еще неизвестно, какая будет. Задумался не в полном смысле слова, просто – запомнил, зафиксировал в предательском биополе то, что теснило, сжимало и плющило его со всех сторон. И вот оно восстановилось, преображенное в зрелую мысль. В которой, как часто бывает, не прослеживалось никакой связи с исходными грустными воспоминаниями.

Короче говоря, он решил, что дальше Кадмону совершенствоваться некуда. Решение близко, достаточно просто протянуть руку и взять.

– Во Кадмоне умрем, во Кадмоне и воскреснем, – буркнул Брат Чрево, внимательно листая популярную брошюру.

А ночью обокрал бедную церквушку. Дело простое, да и навык уже был, но взял немного: церковное вино, несколько бутылок кагора. Оно, конечно, оставалось обычным вином, без примеси мистики, но Чрево положился на общую одухотворенность складского помещения.

– Ну не в ларьке же брать, – сказал он себе и назначил общее собрание.

Никто не удивился тому, что руководящие функции спустились сверху вниз, сосредоточившись во чреве. Пришли не все, в Саддаме случилось брожение: сила Брата Ужаса, воспринятая Моховым во всей полноте, по удалению от зоотехника ослабевала, и в низших членах аукалась малой толикой первичной энергии. Кроме того, многие находились под следствием и дали подписку о невыезде, особенно на опушку. Таким образом, влияние перводвигателя уменьшалось по мере отдаления от центра. Это привело к тому, что на опушке сложилось только кадмоново туловище, да и то кое-как, худо-бедно, плюс прилепились верные Ороговелости.

Стояла поздняя осень.

– Nevermore! – каркали вороны, но общество не знало языков.

Брат Чрево был настолько коварен, что не раскрыл свой замысел до конца. Он лишь сказал, что Саддаму предстоит причаститься всем телом.

– Синхронно! – предупреждал он, сдвигая брови и читая речь по бумажке, так как оратор из него был плохой.

Бутылки, прикрытые узорным платом, лежали в грибной корзине. Вино в них было смешано с отравой. Брат Чрево торжественно провозгласил структурный моментализм, понимая под этим моментальное и смертельное освящение структуры. Он догадался, что причастник безгрешен лишь в то мгновение, когда сосет с ложечки. Через секунду он снова грешен, а согрешивший в малом – согрешил, как известно, во всем. Вот Чрево и налил в бутылки сильного лекарства, которое есть яд в больших дозах: он пожелал остановить мгновение и увековечить мимолетное совершенство.