Тайна архивариуса сыскной полиции (СИ) - Зволинская Ирина

Снова потянуло чем-то прокисшим, я прикрыла ладонью рот.

– Дурно? – обеспокоенно спросил Милевский.

– Ничего, пройдет. Я, вероятно, беременна, – посмотрела я на него.

Алексей замолчал, замер, я с трудом удержала серьезное лицо – таким потерянным и одновременно счастливым я не видела его никогда.

– И ты … – он замялся и вдруг сменился в лице. Тряхнул головой, мучительно подбирая слова: – Маша, пожалуйста, ребенок ни в чем не виноват!  

– Не знаю, что ты сейчас себе решил, но топиться я точно не собираюсь.

Он моргнул и севшим голосом уточнил:

– А куда собираешься?

– Замуж. Вроде бы…

Он хмыкнул, а потом расхохотался, до слёз, кажется. Крепко поцеловав меня в губы, князь погладил меня по щеке:

– И что мне теперь с тобой делать?

– Не знаю, любить? – предложила я.

– Это непременно, – согласился Алексей. – Но сначала неплохо бы всё же обвенчаться, чтобы хотя бы имя тебе передать. Какая-никакая защита. Надо было хватать отца Павла и требовать сделать это еще в больнице. В нашем случае бессознательное состояние невесты скорее плюс, чем минус, – серьезно заметил Милевский.

Я покачала головой, сдерживая смех, а потом опомнилась:

– Отец Павел? В больнице?

Запах ладана, тяжелый серебряный крест…  

– Да, а что тебя удивляет? Эпидемия, люди мрут как мухи. Отпустить больному грехи – святое дело.

Черная ряса, мужские пальцы ласкают мой шрам. «Ангел мой, Оленька».

Меня затрясло, я захлебнулась воздухом. О, господи… Хватаясь за темную рубашку, я посмотрела на князя.

– Скажи, я ведь похожа на Олю? – хрипло спросила я.

Он потемнел лицом, поджал губы.

– Ответь мне, прошу тебя. Обещаю, никаких истерик. Пожалуйста, Алёша, это важно! – голос срывался, дрожал.

– Наверное, – отрывисто сказал Милевский. – Судя по фотографиям. Мне жаль, но я почти не помню Олю.

Снова меня замутило, я кивнула, принимая ответ.

– Нет, это ведь невозможно… – я потерла ноющий лоб.

– О чем ты, милая? – осторожно обнял меня Алексей.

– Ты ведь знаешь, отец Павел служил в церкви рядом с Солнечным. Та речка, где мы с тобою встретились, как раз по пути.

«Не ходи на речку, Маша!»

– Да, знаю.

– Перед смертью Ольга избегала исповеди. Отец Павел даже как-то пришел к ней в наш дом, он называл её Оленька. Но Оля нервничала, даже боялась. И на руке её был точно такой же шрам. Позже, когда сестры уже не было в живых, я сама крестом разрезала себе ладонь. Это было в Никольском. Это было при нём.

– При отце Павле? – Милевский побледнел.

– Да, я тогда пришла к нему в церковь, и застала его истязающего себя плетью. Он наказывал себя. За свой грех.

Алексей сцепил челюсти, и я продолжила:

– И … то, что было со мной в больнице подернуто забытьем. Но теперь я вспомнила – батюшка, который тогда был там, подходил ко мне, гладил мой шрам и называл меня Оленькой. Его ангелом.

Снова меня начало трясти.

– Но я была в бреду! Мне показалось!

Милевский прижал меня крепче, я сделала глубокий медленный вдох, чувствуя его запах, успокаиваясь.

– Все четыре убитые Марии были прикреплены к Никольскому, – тихо напомнил мне князь, и я озвучила терзающую меня мысль,

– Первое убийство произошло в январе, после Рождества. В Рождество я ходила к батюшке Павлу на исповедь… я призналась, что живу с мужчиной вне брака.

– Для церковника это равносильно признанию в проституции, – князь пальцами впился в мои плечи, опомнился и отпустил. Не страшно, боли я не чувствовала.

Я и не видела, кажется. Будто ребенок, ищущий поддержки у взрослого, я заглянула Алексею в глаза и, увидев них отражение собственных мыслей, вновь задрожала.

– Нет, это, наверное, совпадение, – помотала я головой. – Знаешь, я ведь уже и Петю успела мысленно обвинить во всех смертных грехах! – я попыталась рассмеяться, но из горла вырвался лишь сдавленный стон. – Я ошиблась! Конечно, ошиблась! Батюшка не может быть убийцей… как может убивать тот, кто много лет истязает себя за единственный стародавний грех? И ... зачем?!

Милевский не ответил. Поцеловал меня в висок и мягко велел:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– Расскажи всё Чернышову и передай, пусть вернется ко мне, как только проводит тебя до квартиры.

Я высвободилась из его объятий и, пропуская мимо ушей слова Алексея, вновь повторила:

– Оля боялась. Я всегда думала, она боялась исповеди, боялась своего греха. Но страх её, теперь я понимаю, больше походил на панический, животный ужас. Она боялась не господа, она боялась … батюшку.

Я смотрела перед собой и снова видела то лето.

Искусанные губы сестры, дрожащий голос. Счастье в её глазах, ведь молодой князь приехал! Приехал, когда его не ждали…

А счастье ли то было? Или надежда, что он простит?

Поймет, как в любимых романах, ведь если приехал, то любит! Если любит, примет! Может быть…

Понимание ножом вонзилось в сердце, я моргнула – щипало глаза.

– Почему ты приехал в Солнечное? Почему сделал это так? Без предупреждения! На одной только лошади! У тебя не было даже вещей! – требовательно спросила я.

Поджав губы, Алексей хмуро взглянул на меня.

– А ты готова слышать, Маша? Никто не станет вызволять даже князя, если тюрьма загорится. Нельзя оправдаться, милая! – он замолчал и, вернув себе спокойствие, договорил: – Если тебя не хотят оправдать.

Я шагнула к нему и, задрав голову, чтобы видеть его лицо, крепко обняла. Сама.

– Пожара не будет. Даю тебе слово.

Положив ладонь мне на затылок, князь губами коснулся моего лба.

– Ну что ж, слушай, – сдался он, прикрывая глаза. – Да, тот визит был нанесен мной сгоряча. Я получил письмо от твоей сестры, в нём она в пышных, витиеватых выражениях просила у меня прощения. Суть их сводилась к тому, что она де, любит, но не может стать моей женой по какой-то таинственной, но очень страшной причине. Я был молод, и, возможно, не был влюблен. Но был увлечен. Ольга Михайловна казалась мне прекрасной партией, способной в будущем составить моё счастье. И вдруг это письмо… Первым моим порывом было выяснить, что стряслось, но весточку от неё я получил поздним вечером. Я промаялся в неизвестности полночи, а под утро решил ехать. Ваше поместье было относительно рядом, я взял лошадь и поскакал в Солнечное. Было утро, но я гнал, и лошадь устала. Я остановился у речки...

– А там я.

– Да, – услышала я улыбку в его голосе. – А там – ты. Я тогда решил, да и черт с ней, этой женитьбой.

Пальцы его переместились ниже. Играя с кончиками вьющихся волос, Алексей коснулся моей шеи.

– А дальше?

Князь нахмурился, погружаясь в воспоминания:

– Дальше… Ольга призналась, что имела, как она выразилась, порочную связь с другим, наотрез отказываясь называть имя мужчины. Я был зол, я был уверен, это кто-то из приближенных к царской семье или даже кто-то из … я расторг помолвку. Аристократка, красавица, выпускница института благородных девиц и подопечная государыни… бедная девочка, мне и в голову не пришло … Мари, мне … – он запнулся, на скулах его заиграли желваки, – жаль.

Я опустила голову, лбом упираясь в его грудь, чувствуя теплую ладонь на шее. Да, права была Настя, иногда молчание говорит больше самых громких слов. Иногда же оно разрушает судьбы и уносит жизнь.   

В дверь постучали. Закончились пятнадцать минут.

– Посмотри на меня, – приказал Алексей, а когда я послушалась, поцеловал меня. – Иди, и будь осторожна. Пожалуйста! – прикрикнул на меня он.

Я поморщилась. Милевский пальцами обхватил меня за подбородок и с нажимом сказал:

– День, два, и всё решится, обещаю. Никуда не суйся! Ни шагу без Петра!

Отступив от Алексея, я демонстративно положила руку на живот и наклонила голову к плечу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– Ты, помнится, много чего мне обещал, – протянула я. – Слово дал, что детей не будет. А они, похоже, уже есть.

– Прости … – пробормотал он. – Я не хотел, то есть, конечно, хотел… Черт побери, Маша, не заставляй меня краснеть!