Время-не-ждет - Джек Лондон

— Бедные детишки, — прошептал Харниш.

За могилками явно кто-то ухаживал. На холмиках лежали полузавядшие пучки полевых цветов, буквы на дощечках были свежевыкрашены. Харниш обошел вокруг ограды и нашел тропинку, ведущую вниз по противоположному склону. Спустившись, он разыскал свою лошадь и верхом подъехал к фермерскому дому. Из трубы поднимался дым, и Харниш быстро разговорился с худощавым, несколько суетливым молодым человеком, оказавшиеся не владельцем, а только арендатором фермы. Велик ли участок? Около ста восьмидесяти акров. Это только так кажется, что он больше, потому что неправильной формы. Да, он включает и глинище и все холмы, а вдоль каньона граница тянется на милю с лишним.

— Видите ли, — сказал молодой человек, — местность очень гористая и неровная, так что первые фермеры, которые обосновались здесь, скупали хорошую землю, где только могли. Вот почему границы участка сильно изрезаны.

Да, конечно, они с женой сводят концы с концами, не слишком надрываясь на работе. За аренду они платят немного. Владелец участка, Хиллард, живет на доходы с глины. Он человек состоятельный, у него фермы и виноградники там, в долине. Кирпичный завод оплачивает глину из расчета десяти центов за кубический ярд. Земля хороша только местами — там, где она расчищена, вот, например, огород или виноградник; но почти повсюду местность уж очень неровная.

— Вы, должно быть, не фермер, — сказал Харниш.

Молодой человек засмеялся и покачал головой.

— Нет, конечно. Я телеграфист. Но мы с женой решили года два передохнуть… и вот почему мы здесь. Время наше почти истекло. Осенью соберу виноград и опять пойду служить на телеграф.

Да, под виноградником акров одиннадцать — все винные сорта. Цена на виноград обычно довольно высокая. Почти все, что они едят, он сам выращивает. Если бы земля принадлежала ему, он расчистил бы местечко на склоне горы над виноградником и развел бы там плодовый сад, почва подходящая. Лугов много по всему участку, и акров пятнадцать наберется, с которых он снимает превосходное, нежное сено. За каждую тонну он выручает на три, а то и на пять долларов больше, чем за обыкновенное грубое сено, снятое в долине.

Харниш слушал с интересом и вдруг почувствовал зависть к этому молодому человеку, постоянно живущему здесь, среди всех красот, которыми Харниш только любовался в течение нескольких часов.

— Чего ради вы хотите возвращаться на телеграф? — спросил он.

Молодой человек улыбнулся не без грусти.

— Здесь мы ничего не добьемся. И (он на секунду замялся)… нам предстоят лишние расходы. За аренду хоть и немного, а платить нужно. И сил у меня не хватает, чтобы по-настоящему хозяйничать. Будь это моя собственная земля или будь я такой здоровяк, как вы, я ничего лучшего не желал бы. И жена тоже… — Он снова грустно улыбнулся. — Понимаете, мы оба родились в деревне, и, проторчав несколько лет в городах, мы решили, что в деревне лучше. Мы надеемся кое-что скопить и когда-нибудь купим себе клочок земли и уж там осядем.

Детские могилки? Да, это он подкрасил буквы и выполол сорняк. Такой уж установился обычай. Все, кто ни живет здесь, это делают. Говорят, что много лет подряд родители каждое лето приезжали на могилы, а потом ездить перестали; и старик Хиллард завел этот обычай. Разрез на склоне горы? Да, здесь была шахта. Но золота находили ничтожно мало. Старатели все снова и снова начинали разработку, в течение многих лет, потому что разведка дала хорошие результаты. Но это было очень давно. Здесь за все время ни одного рентабельного месторождения не открылось, хотя ям нарыли видимо-невидимо, а тридцать лет назад даже началось что-то вроде золотой горячки.

На пороге дома появилась худенькая молодая женщина и позвала мужа ужинать. Взглянув на нее, Харниш подумал, что городская жизнь не годится для нее; потом он заметил нежный румянец на слегка загорелом лице и решил, что жить ей нужно в деревне. От приглашения к ужину он отказался и поехал в Глен Эллен, небрежно развалившись в седле и мурлыча себе под нос забытые песни. Он спустился по неровной, извилистой дороге, которая вела через луговины, дубовые рощи, густую чащу мансанитовых кустов, пересеченную просеками. Харниш жадно вслушивался в крик перепелок, и один раз он засмеялся громко и весело, когда крохотный бурундук, сердито вереща, полез вверх по низенькой насыпи, но не удержался и упал вниз, потом кинулся через дорогу чуть ли не под копытами лошади и, не переставая верещать, вскарабкался на высокий дуб.

В тот день Харниш упорно не желал держаться проторенных дорог; взяв прямиком на Глен Эллен, он наткнулся на ущелье, которое так основательно преградило ему путь, что он рад был смиренно воспользоваться коровьей тропой. Тропа привела его к бревенчатой хижине. Двери и окна были раскрыты настежь, на пороге, окруженная котятами, лежала кошка, но дом казался пустым. Харниш поехал по дорожке, видимо, ведущей к ущелью. На половине спуска он увидел человеческую фигуру, освещенную лучами заката: навстречу ему шел старик с ведерком, полным пенящегося молока. Он был без шляпы, и на его румяном лице, обрамленном белоснежными волосами и такой же белоснежной бородой, лежал мирный отблеск уходящего летнего дня. Харниш подумал, что в жизни своей не видел человеческого лица, которое дышало бы таким безмятежным покоем.

— Сколько тебе лет, дедушка? — спросил он.

— Восемьдесят четыре, — ответил старик. — Да, сударь мой, восемьдесят четыре, а еще покрепче других буду.

— Значит, хорошо заботишься о своем здоровье, — предположил Харниш.

— Это как сказать. Никогда не сидел сложа руки. В пятьдесят первом перебрался сюда с Востока на паре волов. Воевал по дороге с индейцами. А я уже был отцом семерых детей. Мне тогда было столько лет, сколько тебе сейчас, или около того.

— А тебе здесь не скучно одному? Старик перехватил ведерко другой рукой и задумался.

— Как когда, — ответил он с расстановкой. — Думается, я только один раз заскучал, когда старуха моя померла. Есть люди, которым скучно и одиноко там, где много народу. Вот и я такой. Я скучаю только, когда побываю в Сан-Франциско. Но теперь я туда больше не езжу — спасибо, хватит с меня. Мне и здесь хорошо. Я в этой долине живу с пятьдесят четвертого года — одним из первых поселился здесь после испанцев.

Харниш тронул лошадь и сказал на прощание:

— Спокойной ночи, дедушка. Держись. Ты переплюнул всех молодых, а скольких ты пережил — и не сосчитать.

Старик усмехнулся, а Харниш поехал дальше; на душе у него было удивительно спокойно, он был доволен и собой и всем миром. Казалось, радостное удовлетворение, которое он когда-то испытывал на снежной тропе и стоянках Юкона, снова вернулось к нему. Перед ним неотступно стоял образ старика пионера, поднимающегося по тропинке в лучах заката. Подумать только! Восемьдесят четыре года — и какой молодец! У Харниша мелькнула мысль: не последовать ли примеру старика? Но тут же он вспомнил о своей игре в Сан-Франциско и запретил себе думать об этом.