Обнаженная тьма - Елена Арсеньева

– Он от всего отопрется, и Малявка его поддержит. Уж не знаю, каким они там миром мазаны, но точно знаю, что одним.

– А как же Петька? Он проснется и спросит… – Голос у Гелия внезапно сел. – И мы ему скажем, что просто промолчали, что струсили?

Елизавета Петровна смотрела на него со странным выражением. Гелию показалось, что она рассердилась за невольную грубость, но он не собирался просить прощения. А на самом деле Елизавета Петровна думала, что никогда не видела прежде в этом тихом мальчике такой исступленности. Она думала о том, что, наверное, вообще неверно воспринимала Гелия прежде, а он, оказывается, может быть жесток и беспощаден. И ей было стыдно, что она никак не может утешить отчаяние, которое звучало в его срывающемся голосе. Она давала юноше плохой урок… но что было делать?

– Я не хочу, чтобы моего внука убили, – глухо сказала Елизавета Петровна и ушла с крыльца, давая понять, что разговор кончен.

– Да кто его убьет, вы что? – вскрикнул Гелий – и осекся, вспомнив черный пистолетный ствол.

Убьет. Дема точно готов был убить Петьку в тот миг, когда мальчишка укусил его поганую лапу. Он прикончит всякого, как прикончил Супера, – и не поморщится! Для него люди – такой же мусор, как он… как он сам – для этих людей!

И все-таки Гелий не оставил своих попыток призвать на помощь справедливость. До вечера шатался по поселку, рассказывал жуткую историю смерти Супера всем и каждому, пытаясь хоть в чьих-то глазах увидеть что-нибудь еще, кроме искры возмущения, тотчас гаснувшей, впрочем, под влиянием страха.

Не увидел. Малявка не стал с ним разговаривать – что и требовалось ожидать.

Оставалась надежда только на Эльдара. Гелий побежал встретить его с работы, увидел некошеную крапиву, схватил косу, ожесточенно замахал ею и воображая, что перед ним Дема, мгновенно очистил лужайку. Тут вышел Эльдар – и у Гелия упало сердце: брат был пьян! И все-таки Гелий еще надеялся на что-то, когда в сотый раз повторял ему жуткую историю о голове Супера… повторял, пока Эльдар вдруг не рухнул со стула и не заснул мертвецким сном.

Тогда он вышел на крыльцо, сел и начал смотреть на звезды, думая о том, что остался один на свете и, значит, надеяться можно только на себя.

Странно – он не презирал никого из людей, отказавших ему в помощи. Он их жалел, как врачи жалеют больных, которым не в силах помочь, – безнадежных больных. Насколько бы профессиональная усталость ни притупляла иногда силу сострадания, изначально развитую во врачах сильнее, чем в остальных людях, случаются мгновения, когда ты жизнь готов отдать ради какого-то одного, порою даже незнакомого тебе человека. И если бы появился некто всемогущий, изрекая: «Умри, а сей жив будет, встанет и пойдет!» – ты знаешь, что готов умереть, и умрешь счастливым. Но никто не появляется, никто ничего не обещает, и у тебя опускаются руки, ты сознаешь свое бессилие, и сердце болит, а поскольку нельзя же вечно жить с болящим сердцем, ты невольно ожесточаешь его, повторяя в который раз: «Медицина бессильна!»

Гелий встал. Он не хотел говорить – медицина бессильна! Родители его были хирургами – как рассказывали, очень хорошими хирургами. Он их почти не помнил, знал только со слов брата. Он и деда с бабушкой знал со слов брата: бабушка, красавица-казачка, пекла потрясающие пироги, а дед-кавалерист погиб потому, что был чрезмерно уверен в стремительной силе своей бригады, вышедшей верхом, с шашками против тяжелой мощи фашистских танков. От деда осталась кубанка и наградной наган, до сих пор хранившийся в старинной костяной шкатулке. Гелий видел его раз или два – ключ от шкатулки Эльдар берег пуще глаза, носил на шее, рядом с крестильным крестиком и образком божьей матери.

Гелий вошел в дом, нашарил в ящике кухонного стола ножницы и, приблизившись к брату, перерезал шнурок.

Шкатулка хранилась в гардеробе, в той комнате, где спал Гелий. Он завесил окно, включил свет, нашарил под старыми свитерами и рубашками коричневый тяжелый ящичек и какое-то время водил пальцем по его прохладным, как бы слюдяным бокам. Шкатулка была китайская, и понять, из чего и как она сделана, было совершенно невозможно. Вроде вся сплошная, без единого зазора, а повернешь ключ в скважине – и крышка открывается. Дед привез эту шкатулку с Дальнего Востока. В 30-е годы он служил в Хабаровске.

Гелий развернул бумажный сверток, потом промасленную тряпку. Отлично смазанный, весь скользкий наган тоже был памятью о тех годах. Убористые буковки на металлическом ромбике, прикрепленном к рубчатой рукояти, гласили: «Тов. Мельникову Г.И. за победу в командных соревнованиях в честь 20-летия Великого Октября. 7 ноября 1937 г., Хабаровск». Тут же, в шкатулке, хранились какие-то старые документы, комсомольские билеты родителей и самого Эльдара, бабушкина почерневшая от времени серебряная брошка с рубином, а также – тяжеленькая коробочка, пахнущая, как и револьвер, машинным маслом. Патрончики!

Гелий впервые в жизни заряжал револьвер – до этого видел, как это делается, только в кино. И тем не менее совершенно точно знал, что и как надо делать. Прежде всего он расстелил на кровати старую газету, протер наган, очистил от смазки ствол крошечным шомполом-ершиком, который лежал тут же. Потом осторожно, по одному, вложил патроны в круглый выпуклый барабан, каждый раз доворачивая его. И вот они лежат там – все семь, как орешки в скорлупках. Восьмой патрон Гелий послал в ствол, поставил наган на предохранитель и сунул его в карман. Туда же отправилась коробка с патронами.

Он запер шкатулку и спрятал ее на место, выключил свет, вернулся в комнату брата и осторожно завязал вокруг его шеи шнурок с образком, крестиком и ключом. Эльдар не шелохнулся.

Гелий вышел во двор и не поленился – добежал до баньки на задах огорода, затолкал в пасть печки скомканную газету вместе с ершиком и тряпкой, в которую был завернут наган. Спички лежали тут же, и он поджег газету, дождался, пока она сгорела, и только потом ушел из баньки.

Он был совершенно спокоен.

«Револьвер придется выбросить, когда все сделаю, – размышлял Гелий. – Конечно, жалко, и, может быть, о нем никто не знает… Нет, лучше не буду выбрасывать: спрячу где-нибудь в лесу, а потом, когда все утихнет, отыщу и принесу домой. А газета и промасленная тряпка могут стать уликой».

Он не сомневался, что будет первым подозреваемым: слишком много шуму поднял сегодня в поселке. Но не собирался провести часть жизни за решеткой из-за Демы и сейчас, торопливо шагая по темной, безлюдной улице к лагерю, старательно вспоминал, не оставил ли следов масла на кровати. Вроде нет. «И надо будет хорошо помыть руки потом, – напомнил он себе. – Вернусь, пока темно, никто и не заметит, что я выходил».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});