На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

Дремлюга вернулся к себе в управление. Раскинув локти и колени, каракатицей сел за стол. «Оно, конешно, так-то оно так, да не было бы прошибки! Как быть?..» А с другой стороны – что он теряет? Ну, схватит за воротник. Ну, по морде даст – так они же не обидятся: свои ребята, чего между своими не бывает…

– Трещенко, – позвал он зычно, – Бланкитов и ты, Персидский, жалуйте ко мне, господа: ерши завелись, готовь удочки!

Вошли помощники – народ дошлый и тертый. Где их только не носил черт: всю Россию насквозь прошли и в Уренске (любуйтесь) вынырнули. Трещенко с тех пор, как его в Соликамске «политика» за галстук на елке вешала, носил только элегантную бабочку – на манер «кис-кис», бантиком. Бланкитов – мужчина опытный, начал служение «музе Полиции» еще с мальчика на побегушках, всю жизнь с самого исподу вызнал. А господин Персидский – идеолог участка: Струве вызубрил, с Каутским даже согласен, а ширинку на штанах своих никогда не застегивает. Вот собрались они все трое. Дремлюга тут придвинул к себе конторские счеты, изъятые еще при аресте? Кобзева-Криштофовича, и откинул одну косточку:

– Один черный ворон… нет, мало, – два!.. – Бряк еще косточкой. – Пять человек наружного наблюдения. Трещенко, вы мне головой отвечаете!

Трещенко, поправив «кис-кис», сказал себе:

– Тэ-э-экс…

– Персидский! Вам поручается… Что такое? – возмутился Дремлюга. – Опять ширинку не застегнули?.. Вся протокольная часть вам поручается.

– Да забываю все, – сказал Персидский, застегиваясь.

Бланкитов оставался не у дел. Дремлюга сумрачно глянул:

– Проследи… – повелел. – За всем и вся… понял?

Персидский и Трещенко красноречиво перемигнулись: «Это как понимать? Бланкитова выдвигают, а нам… Мы тоже не маленькие!»

– Чего следить? – обиделись. – Чай, и мы не махонькие…

Дремлюга широко сбросил кости на счетах.

– Тошно, – сказал. – Тошно с вами и жарко… Чего обижаться? Чего думать? Поехали ко мне домой шары в бильярд катать…

И поехали…

6

«А что я вчера шумел?» – думал Мышецкий, просыпаясь на следующий день. Вспомнил весь разговор с Дремлюгой и успокоился. Пьян или не пьян, это дело второе, а суть своих требований до жандарма он донес верно. Суть такова: раздавить головку черносотенцев…

С утра его навестил Чиколини, и князь спросил:

– Бруно Иванович, какой же день сегодня?

– Четверг, ваше сиятельство, потому как, помнится, вчера среду прожили. Значит, четверток сегодня.

– Вы так думаете? – засмеялся Мышецкий. – А что нового?

– Да вот, князь, жеребцовские мужики опять в город явились. Сейчас мимо ехал – вижу: сидят на крылечке возле присутствия. Вас ждут, видать… Вы же обещали, князь!

Сергей Яковлевич покраснел – густо-прегусто, застыдился:

– Ах, боже мой, как нехорошо получилось! В самом деле, Бруно Иванович, почему вы мне не напомнили? Ведь не могу же я все в голове держать. За всю губернию, за вас и за себя!

– Да не осмелился, ваше сиятельство.

– Надо быть смелее… Что ж, пусть мужики возвращаются к себе, я уже знаю, в чем там суть дела, а мы с вами, Бруно Иванович, в начале следующей недели нагрянем к господам Жеребцовым. Пусть ваш мундир станет чудесной рамой для картины моего торжества над господами Жеребцовыми!

Потом поговорили об облаве на трущобы Обираловки.

– Генерал Панафидин обещал оцепление. А я попрошу генерал-губернатора Тулумбадзе, чтобы уделил нам с дороги два-три американских канавокопателя. Обираловку сотрем, ее просто не будет! Да, кстати, – вспомнил князь, – филиал в Запереченске банковский от кого получает ссуды? От Тургайского генерал-губернаторства?

– От них, – пояснил Чиколини.

– Тогда и за простой машин переведем деньги как раз на Запереченск… Отлично! Какие-либо дела есть?

– Боюсь я, ваше сиятельство… – признался Чиколини.

– Чего боитесь, Бруно Иванович?

– Да неспокойно в провинции стало. Ранее смирно голодал народец, а ныне шумствует. Да и какой-то смутитель по деревням ходит. Собою, говорят, страхолюден. По ведру водки зараз пьет. Не к добру подбивает, чтобы, значит, всю Россию палить с четырех концов… Вот и думаю, ваше сиятельство, не Евлогий ли это Фуфанов, которого ныне сыскивают?

Мышецкий в ответ велел хватать в любом случае.

– Там разберемся, Евлогий или не Евлогий. Я верю, что сомнения крестьянства в скором времени разрешатся. А наша задача – не допустить погромов. Ни справа, ни слева! В любом случае надо расценивать погромы как беспорядки противоправительственные. А огонь ничего не исправляет в деревне, лишь приносит дополнительную нищету… – Потом, помолчав, спросил: – Тут в городе за мое отсутствие появилось новое лицо. Галина Федоровна Корево, акушерка… Что можете сказать о ней, Бруно Иванович?

– Лишена права прожития в больших городах.

– Такая милая, симпатичная дама, кто бы мог подумать?

– Муж у нее умер в ссылке. Больше ничего не знаю, а врать, князь, не люблю… Подробности у Дремлюги – он дока по части поднадзорных. Хотите – так спросите у него.

– Мне и этого достаточно, – ответил Мышецкий…

Когда губернатор подъехал к присутствию, жеребцовских ходоков уже разогнали. Только сидел на крылечке молодой парень, и он, весь радостно вскинувшись, вскочил навстречу Мышецкому.

– Полухин? – приветствовал его князь небрежно.

– Да нет. Карпухин я… Нешто забыть успели?

– Помню, братец. Помню… Ну, как вы там без меня? Пашете?

– Да живем, ваше сиятельство. Вас мужики наши поминают.

– Добром ли? – улыбнулся Мышецкий.

– Да худого вы нам не делали. Вот и нонча прислали всем миром меня до вас, чтобы просить… Теперича, как преосвященный преставился в благости, может, и способно нам, мужикам, ближе к озеру Байкулю высеяться?

– Навряд ли, – сказал Мышецкий, подумав: «А заманчиво…»

Шагнул, в двери, приподняв шляпу, но Карпухин придержал его:

– Ишо, ваше сиятельство! Вот был тут такой… Борисяк. Не подскажете ли, как бы сыскать его? Уж больно добрый господин и советы его ладные… Или не так сказал что?

– Все так, – ответил Мышецкий, смеясь. – Но никто в России не знает, братец, где сейчас твой «добрый» господин Борисяк с его «ладными» советами… Так и пропал! Прощай, я подумаю…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Савва Кириллович Борисяк (он же Прасолов) отправился сегодня в Запереченский банк получить деньги по переводу, якобы для закупки кожи и замши. На самом деле эти деньги переводило ему Восточное бюро партии, охватившее подпольной работой громадный край – всю Сибирь, Урал и Поволожье от Самары до Астрахани.

Борисяк же возглавлял работу в Уренской губернии…

Дорогой раздумывал. Денег – кот наплакал, даже зависть берет, как анархисты тысячами ворочают, – да, богаты… Что можно ему сделать? Коли со станком дело обернется, бумаги прикупить. Опять же и краска дорога. Одного человека поставить на транспорт?..

Со станции ему дружески гугукнул паровоз. Улица заворачивала в сторону, и… раз! Борисяка метнуло в первую же калитку. Глупая шавка ловчилась хватить его за штаны. Отпихнулся:

– Да погоди, подлая!..

«Неужели ошибся?» И выглянул на улочку: в самом конце ее, под раскидистым деревом, стоял Ениколопов… «Но что ему здесь, в Запереченске, надобно?.. А чего я испугался?» Борисяк снова выглянул за калитку – под деревом уже никого не было. Ениколопов (если это был он) исчез, словно дух… Нечистая сила!

Сплюнул. Отправился дальше. Швейцар, чем-то похожий на переодетого городового, почтительно впустил его в прохладный зал. Грандиозные работы генерала Тулумбадзе по прокладке шоссе на Тургай вызвали оживление финансов в этом степном захолустье. Запаренные казначеи, раньше с поклоном выдававшие рубелек, теперь небрежно швырялись толстыми пачками радужных: «Федул Макарыч, заприходуйте по компровантэ сто десять тысяч и не волыньте!»

Волосатая рука чиновника-кассира высунулась в окошечко.

– Что у вас, сударь? Вы с дистанции?

– Сто шестьдесят рублей, – задышал в окошечко Борисяк, но волосатая рука с перстеньком на мизинце уже убралась.

– Шестое окошечко, а мы мелочью не занимаемся…

В шестом окошечке Савва Кириллович заполнил голубую, как небо, бланкетку. Он был так рад: все-таки – деньги, а они нужны для революции. И горячо благодарил кассира:

– Спасибо, сударь, все хорошо, все в ажуре…

А дальше было как в парижском синемо, где Савва Кириллович смотрел ужасную кровавую фильму «Цена одной ночи»…

С треском разлетелось над головою стекло, он сунулся к перегородке. Двери банка разлетелись вдруг настежь, и, отчаянно паля из револьверов, вскочили три молодца в черных масках.

– На пол! На пол! На пол! – покрикивали они…

Падая, Борисяк еще заталкивал в карман полученные деньги.

Раздался крик – и это был крик уже не страха: раненый…

– На пол! На пол! – и беспощадно расстреливали все живое.

Пули разбрасывали стекла, с тупым хлопаньем прошибали фанеру перегородок, в окне провисла наружу волосатая рука с перстеньком на мизинце, и с концов пальцев ее стекали темные капли…