Денис Давыдов - Александр Бондаренко

«В России ожесточение народа против вторгшегося неприятеля росло с каждым месяцем. Еще в начале войны среди крепостных крестьян кое-где бродили слухи о том, что Наполеон пришел освободить крестьян. Но когда месяц шел за месяцем и ни о какой отмене крепостных порядков даже и речи не поднималось, то для русского народа стало вполне ясно одно: в Россию пришел жестокий и хищный враг, опустошающий страну и грабящий жителей.

Чувство обиды за терзаемую родину, жажда мести за разрушенные города и сожженные деревни, за уничтоженную и разграбленную Москву, за все ужасы нашествия, желание отстоять Россию и наказать дерзкого и жестокого завоевателя — все эти чувства постепенно охватили весь народ. Крестьяне собирались небольшими группами, ловили отстающих французов и беспощадно убивали их.

Французским солдатам, когда они брали хлеб и сено, крестьяне оказывали иногда яростное вооруженное сопротивление, а если французский отряд оказывался слишком для них силен, убегали в леса, а перед побегом сами сжигали хлеб и сено»[226].

Предполагаемое освобождение от крепостного права — вопрос сложный и спорный. Ну, подписал бы Наполеон декрет, а в ответ русские священники провозгласили бы во всех церквях, что это происки Антихриста. Да и от кого крепостных освобождать, если большинство господ уехали до прихода французов? Вот и остаются в основе побуждающего мотива «чувство обиды» и «жажда мести», да еще то, что мужикам жалко было отдавать завоевателям свои «хлеб и сено».

Впрочем, даже официальные лица того времени были близки к подобным оценкам. Поэт Сергей Марин, полковник лейб-гвардии Преображенского полка, исполнявший обязанности дежурного генерала 2-й Западной армии, писал своим друзьям из тарутинского лагеря: «Крестьяне, оживляемые любовью к Родине, забыв мирную жизнь, все вообще вооружаются против общего врага, всякий день приходят они в главную квартиру и просят ружей и пороха; то и другое выдают им без малейшего задержания, и французы боятся сих воинов более, чем регулярных, ибо озлобленные разорениями, делаемыми неприятелем, истребляют его без всякой пощады»[227].

Констатация факта, но ничего, что бы действительно брало за душу. Про чудачества императора Павла он писал гораздо точнее и злее!

В работах историков сказывалась еще и пресловутая «толерантность» — как бы не затронуть сокровенных чувств «дружественного французского народа». Да и не только историки старались: когда снимали посвященный Денису Давыдову художественный фильм, то положили на музыку его стихотворение «Песня», переделав ее слова следующим похабным образом:

За тебя на черта рад,Наша матушка Россия,Пусть французы удалыеК нам пожалуют в кабак.

Это из лихого-то давыдовского:

За тебя на черта рад,Наша матушка Россия!Пусть французишки гнилыеК нам пожалуют назад!

Даже комментировать не хочется… Хотя один вопрос все же есть: «кабак» — это про пресловутый российский беспорядок? Тогда бы лучше «в бардак» написали — и звучит точнее, и все равно не в рифму.

Зато про бегство Великой армии из России наши историки порой рассказывают так, что на глаза наворачиваются слезы сострадания и сожаления:

«Морозы усиливались. Уже при выходе из Смоленска люди так ослабели, что, свалившись, не могли подняться и замерзали. Вся дорога была устлана трупами. Из Москвы не взяли с собой теплых зимних вещей…» — сделаем паузу, чтобы пояснить, что «теплые зимние вещи» в Москве французы могли только украсть, но они воровали ценности и драгоценности, не задумываясь об обратном своем пути — «…это было роковым упущением еще в начале похода. Пришлось бросить бо́льшую часть обоза, часть артиллерии, целые эскадроны должны были спешиться, так как конский падёж все усиливался. Партизаны и казаки всё смелее и смелее нападали на арьергард и на отстающих»[228].

Печальная картина — хотя она еще впереди! А вот непосредственное свидетельство очевидца, в то время — прапорщика свиты его величества по квартирмейстерской части Николая Муравьева{99}:

«Не было пощады для врагов, ознаменовавших всякими неистовствами нашествие свое в нашем Отечестве, где ни молодость, ни красота, ни звание, ничего не было ими уважено. Женщины не могли избежать насилия и поругания. Рассказывали, что Фигнер{100} застал однажды в церкви французов, загнавших в нее из окрестных селений баб и девок. Одну двенадцатилетнюю девочку лишали они невинности, пронзая ей детородную часть тесаком; товарищи злодея около стояли и смеялись крику девочки. Все эти французы погибли на месте преступления, ибо Фигнер не велел ни одного из них миловать. В другой раз Фигнер настиг карету, в которой ехал польский офицер; с ним сидели две девицы, родные сестры, обе красавицы, дочери помещика, которого дом разграбили, а самого убили; дочерей же увезли и бесчестили. Фигнер остановил карету, вытащил изверга, который был еще заражен любострастною болезнью. Спутницы его были почти нагие; они плакали и благодарили своего избавителя. Фигнер снабдил их одеждою и возвратил в прежнее их жилище. Поляка же привез к крестьянам, приговорить его миром к жесточайшему роду смерти. Мужики назначили три дня сряду давать ему по несколько тысяч плетей и, наконец, зарыть живого в землю, что было исполнено. Уверяют, что происшествие сие истинное. Многим также известно, как французы ругались над нашим духовенством. Им давали приемы рвотного, после чего сосмаливали им попарно бороды вместе…»[229]

Вообще, к православной вере «толерантные» французы проявляли особенную варварскую неприязнь. По свидетельству генерала Михайловского-Данилевского, в Москве «храмы и монастыри стояли разоренные; духовенство, еще до вступления неприятеля, успело вывезти часть утвари, а часть скрыли под полами и в разных местах; некоторое количество из нее французы отыскали и, мстя за недостаток добычи, выбрасывали иконы, устраивали из них мишени и топили ими печи, а в ризы облачались и с зажженными свечами в руках ездили по городу. Много духовных лиц пало на порогах храмов, защищая церковное имущество»[230].

Можно ли представить, чтобы русские воины так себя вели на французской, немецкой или иной земле, чтобы так издевались над людьми, над их идеалами, оскверняли объекты католической или лютеранской веры?! Так что сколь бы прекрасные лозунги «Liberté, Égalité, Fraternité»{101} ни несли французы на своих штыках, чего бы ни обещали — освобождение от крепостной зависимости или приобщение к демократическим ценностям, — ничего, кроме ненависти, эти европейские пришельцы вызвать не могли. А то — «брали хлеб и сено»! Русский мужик, которого во все времена охотно грабили свои же власти, это бы стерпел…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});