Царские врата - Александр Трапезников

— Да ты в своем уме ли?

— В своем, в своем. Полгода возле корабля вился.

Я опустился на кровать и задумался. Уже тогда у меня начала зреть мысль о мести. Не только за смерть Игнатова, но и за моего отца, за мать, за Женю. Такие люди, как Борис Львович, не имеют права на существование. Они всё берут, а главное — к душе тянутся. Я буду ему судьей.

Заболотный начал одеваться и всё причитал:

— Бежать надо, бежать… Спрятаться где-то…

— Ты серьезно его боишься? — спросил я.

— А то! Нет, я лучше в каком-нибудь подмосковном санатории перекантуюсь. Бережного Бог бережет. Княгинюшку пока на Сеню оставлю.

— Не забыл, что нам сегодня еще по конторам ездить?

— Извини, брат, теперь не могу. Каждая минута дорога.

Заболотный впопыхах надел разные ботинки, потом плюнул, переобулся, вылил себе на голову полфлакона духов. Я почему-то подозревал, что причина его поспешного бегства кроется совсем в другом. Даже если он прав в отношении Бориса Львовича.

— Ну и черт с тобой! — сказал я, направляясь к двери.

— Со мной, со мной! — услышал в ответ его очередное ёрничанье.

Поездки по похоронным делам заняли у меня полдня. Домой я вернулся в шестом часу вечера. Женя была в квартире одна, доктор Фицгерберт ушел на рынок за продуктами. Делал закупки к завтрашним поминкам.

— Тебе несколько раз Даша звонила, — сказала сестра. — Очень взволнованный голос. Что у тебя с этой девушкой?

— Сам не пойму — что, — признался я. — Всё как-то запуталось.

— Ты любишь её?

— Люблю.

Сестра лишь молча покачала головой и ушла в свою комнату. Я уселся возле телефона и стал ждать. Ничего иного мне больше не оставалось. Лишь сидеть и слушать, как колотится твое сердце. Как звенькает трамвай за окнами. Как скрипит пол в комнате, где ходит сестра. Нет ничего хуже тех томительных минут, когда ты находишься в преддверии чего-то наиболее важного, главного для тебя. Это как ожидание истины. Сродни тому, что вот-вот поднимут занавес в темном зале, и ты увидишь всю постановку своей жизни, с начала и до конца.

Ты увидишь себя на сцене, Павла, сестру, Дашу. Там будут и другие персонажи этих сгустившихся в плотную вязкую массу восьми дней сентября: Борис Львович, Игнатов, Рамзан, Заболотный. Своей чередой пройдут другие участники трагикомедии — Татьяна Павловна, Меркулов, Котюков, Сеня, Иерусалимский, Колдобин, отец Кассиан и все прочие. Будет живой отец в сумасшедшем доме. Будут священники и бандиты, лжецы и правдолюбцы. Будет любовь и смерть, они всегда ходят рядом. Будут поиски денег и поиски ответов на вековечные вопросы, которые стоят перед человеком неизменно.

Их всего четверо, вот они: «Что в жизни святого?», «Для чего мы живем?», «Зачем нам дан разум?» и «Почему мы должны умереть?» Счастлив тот, кто найдет для себя ответы на них. Хотя бы на один. Но это те загадки, которые каждый для себя решает по-своему, стремясь прежде всего обмануться. Поэтому он остается так же далек от истины, как в начале пути, когда и не задумывался над смыслом своего существования.

Я сидел возле телефона и ждал. А занавес всё не поднимался.

Сестра два раза выглядывала из комнаты, видела мое застывшее лицо и качала головой. Но ничего не говорила. Наверное, она понимала меня в эти минуты. И я знал, что сейчас как-то решается моя судьба. Почему-то я был уверен в этом. И вот наконец-то раздался телефонный звонок. Я поспешно схватил трубку, чуть не опрокинув аппарат. Это была она, Даша. Голос у нее был действительно очень взволнованный, прерывистый. И плохо слышно.

— Ты где? — прокричал я. — Что происходит?

— Я перезвоню, — сказала она.

Прошло, наверное, еще минут десять, а мне казалось, что несколько часов. Я едва с ума не сошел от ожидания. Сердце совсем из груди выскакивало. Телефон вновь зазвонил.

— Коля, слушай меня внимательно, — сказала она. — Я уезжаю.

— Что? Куда?

— Погоди, не перебивай. Я тебе сейчас всё расскажу. Во-первых, там, на теплоходе, у Павла украли все деньги. Ну, тот белый конверт, который ему передал Котюков.

— Это Заболотный! — проорал я в трубку. — Его работа!

И подумал: «Теперь-то его с собаками не сыщешь, в песок зарылся, только ноздри торчат…»

— Может быть, не важно, — продолжила Даша. — Сейчас это уже не имеет значения. Павел хотел отдать деньги Рамзану, чтобы откупиться. А утром всё равно поехал на рынок. Я тоже там была, рядом.

Дальше она стала рассказывать сбивчиво, часто обрывая фразы, немного путаясь, но я выяснил для себя следующую картину. Позже я восстановил и отдельные ее фрагменты.

У Павла с Рамзаном произошел на рынке очень серьезный разговор, закончившийся таким рукопашным боем, что мне и не снилось. Лотки переворачивались, за которыми Рамзан пытался спрятаться. А с Павлом справиться не могли. Он словно одержимым стал, крушил всё и всех подряд. Самсон в гневе. Я представлял себе, что там происходило. Но вызванная милиция Павла всё же скрутила. Его отвезли в местное отделение. Поскольку там у Рамзана всё было схвачено, Павла начали бить. И, конечно же, обнаружили в кармане, пакетик с героином. Старый прием, чтобы накатить срок. Могли бы еще и патроны подбросить.

Словом, дело совсем плохо поворачивалось. Хорошо, что сама Даша не растерялась. Не пала духом. Она помчалась к Меркулову, а тот связался с Котюковым, и оба они тотчас же с эскортом приехали в отделение. Еще и атаман Колдобин с казачками прибыл, его тоже вызвонили. Такие люди! Известный скульптор, крутой бизнесмен, верховный атаман. На милицию подействовало, связываться с ними не решились. Себе дороже станет. И Павла выпустили. Но из Москвы порекомендовали уехать. Даже не уехать, а выметаться, и как можно быстрее.

— Где он сейчас? — спросил я Дашу.

— Вначале мы отвезли его в травмопункт, — ответила она. — Там немножко подлатали. Теперь здесь, на вокзале. Я с вокзала звоню.

— Ясно.

— Ничего тебе, Коля, пока не ясно. Я вместе с ним уезжаю.

Услышав это, я замер. Меня будто спицей кольнули в сердце. Я ведь смутно догадывался обо всём, но гнал от себя те мысли.

— Как с ним? — спросил через силу.

— Потому что люблю его, — отозвалась Даша — Полюбила, может быть, сразу, как увидела. И он меня тоже. Мы с ним все решили еще вчера, едем вместе. Вначале на его родину, дальше видно будет. Земля велика. Мир огромен, Коля, огромен и радостен, я только с ним это и поняла.

— А я, я как же? — вырвалось у меня.

— Ты прости, но у нас всё было несерьезно. Лишь предчувствие любви. Ты умный, поймешь. И не вини никого, особенно Павла. Ему и так много достается. От людей.

Она замолчала, а я тоже не мог больше ничего выговорить. Мысли всякие крутились в голове, нехорошие. Потом я сказал каким-то чужим голосом:

— Я убыо его.

— Перестань, — ответила Даша. — А вот попрощаться с нами приезжай. Поезд через полтора часа отходит. С Курского вокзала. Мы будем ждать тебя на перроне. Павел очень хочет с тобой поговорить.

Я швырнул трубку с такой силой, что она разбилась. Из комнаты выглянула сестра.

— Ты чего аппараты ломаешь? — спросила ока. — Лучше посуду бей.

— Можно и посуду, — пробормотал я. — Сколько у нас там еще тарелок осталось?

Женя внимательно смотрела на меня.

— Э-э, дружок, тебе, пожалуй, тоже успокоительное надо, — сказала она. — Вот придет доктор Фицгерберт, сделает укольчик, погоди. А что случилось?

— Павел… — начал я, а больше ничего продолжить не смог.

Ушел к себе в комнату и заперся. Первым делом я отодвинул диван от стенки и оторвал плинтус, где был тайник. Вытащил сверток с пистолетом отца. Снял «ТТ» с предохранителя и положил на стол.

«Оружие должно выстрелить, — подумал я. — Вот только в кого? В себя, в Павла, в Бориса Львовича?» Мне было сейчас очень плохо, я рукой за сердце держался, пытаясь остановить боль. Сестра постучала в дверь, но я не открыл. Даже не отозвался, когда она опросила:

— Коля, с тобой всё в порядке?

Некоторое время она стояла за дверью, затем ушла, А я вытащил из серванта портрет Павла и прислонил его к стенке. Всё смотрел на него и прощался. С кем? С ним, с собой… С прежней жизнью. Затем подошел к зеркалу и стал вглядываться в свое лицо, не узнавая себя. Оно действительно стало каким-то чужим, может быть, из-за горечи в глазах, из-за какой-то глубокой складки на лбу, из-за обнаруженного белого волоса на виске. Губы крепко сжаты в безмолвии. В лице — ни кровинки. Таким я стал, в такого превратился. Меня эти дни вывернули наизнанку. Теперь я совсем иной, почти потусторонний. Я взял пистолет и направил его в сердце.

И всё продолжал смотреть на себя в зеркало, ожидая, когда раздастся выстрел. Очень хотелось поскорее со всем покончить, но палец на спусковом курке медлил. Мне казалось, что Павел с портрета тоже смотрит на меня. Следит за моею рукою. И предостерегает. Я почти физически ощущал его взгляд и слышал голос: остановись! Мне было невыносимо видеть его.