Шоколад - Джоанн Хэррис

Дым! Я сжала её ладонь. Дым! Теперь я поняла это видение, даже различила детали: его лицо — бледное расплывчатое пятно в темноте, нахальная торжествующая улыбка. Жозефина молча смотрела на меня, догадываясь, что я раскрыла её тайну, о чём свидетельствовал её потемневший взгляд.

— Почему ты мне не сказала? — наконец спросила я.

— У тебя нет доказательств, — заявила она. — Я ничего не говорила.

— Этого и не требовалось. Поэтому ты боишься Ру? Из-за того, что сделал Поль?

Она вызывающе выпятила подбородок.

— Я его не боюсь.

— Но и не общаешься с ним. Даже в одной комнате с ним находиться не можешь. Никогда не посмотришь ему в глаза.

Жозефина сложила на груди руки, словно говоря: я всё сказала.

— Жозефина? — Я повернула её лицо к себе, заставила посмотреть мне в глаза. — Жозефина?

— Ну хорошо, — низким угрюмым тоном заговорила она. — Да, я знала. Знала, что задумал Поль. И сказала ему, что предупрежу их, если он что-то попытается сделать.

Тогда он меня и ударил. — Она злобно глянула на меня, скривила губы, стараясь не разрыдаться и громко, с дрожью в голосе, продолжала: — Да, я трусиха. Теперь ты знаешь, какая я. Ты смелая, а я — лгунья и трусиха. Я не остановила его. Могли погибнуть люди. Ру, или Зезет, или её ребёнок. По моей вине! — Она судорожно втянула в себя воздух. — Не говори ему. Я этого не вынесу.

— Я ничего не скажу, — ласково произнесла я. — Ты сама ему расскажешь.

Она остервенело замотала головой:

— Нет. Нет. Я не могу.

— Успокойся, Жозефина, — стала увещевать её я. — Ты ни в чём не виновата. Никто ведь не погиб, верно?

— Я не могу. Не могу, — упрямо твердила она.

— Ру не такой, как Поль, — убеждала я. — Он скорее на тебя похож. Ты даже не представляешь, сколько в вас общего.

— Я не знаю, что ему сказать. Пусть бы уезжал поскорей, — выпалила она, ломая руки. — Забрал бы свои деньги и отправлялся отсюда.

— Ты этого не хочешь, — заметила я. — Да он и не уедет. — Я передала ей свой разговор с Ру — сообщила о его намерении купить старое судно в Ажене и о том, что Нарсисс предложил ему работу. — По крайней мере, он заслуживает того, чтобы знать, кто виноват в его несчастье, — настаивала я. — Тогда он поймёт, что, кроме Муската, никто больше здесь не испытывает к нему ненависти. Пойми это, Жозефина. Представь, каково ему сейчас, поставь себя на его место.

Она вздохнула.

— Не сегодня. Расскажу, но как-нибудь в другой раз, хорошо?

— В другой раз легче всё равно не будет, — предупредила я. — Хочешь, я пойду с тобой?

Она вытаращилась на меня.

— Скоро он сделает перерыв, — объяснила я. — Отнеси ему чашку шоколада.

Она молчит. Лицо бледное, взгляд пустой, опущенные руки трясутся. Я взяла из горки на столе шоколадную конфету с орехами и сунула в её приоткрытый рот.

— Это придаст тебе смелости, — сказала я и, отвернувшись, налила большую чашку шоколада. — Не стой как истукан. Жуй. — Она издала непонятный звук, как будто прыснула от смеха. Я вручила ей чашку. — Готова?

— Пожалуй, — ответила она, пережёвывая вязкую конфету. — Пойду попробую.

Я оставила их одних. Перечитала листовку, которую Жозефина подобрала на улице. Церковь, а не шоколад. Да, забавно. Наконец-то Чёрный человек проявил чувство юмора.

На улице ветрено, но тепло. Марод сверкает в солнечных лучах. Я медленно бреду к Танну, наслаждаясь теплом солнца, греющего мне спину. Весна наступила внезапно, словно за каменным утёсом вдруг открылась взору широкая долина. В одночасье сады и газоны запестрели нарциссами, ирисами, тюльпанами. Зацвели даже трущобы Марода, но здесь в природе властвует эксцентричность. На балконе дома у реки раскинула ветви бузина, крышу устилает ковёр из одуванчиков, на осыпающемся фасаде торчат головки фиалок. Некогда окультуренные растения вернулись в своё первобытное состояние: между зонтиками болиголова пробиваются маленькие кустики герани с сильно развитым стеблем; тут и там виднеются цветки выродившегося самосевного мака — всех оттенков от оранжевого до розовато-лилового, кроме его родного красного. Несколько солнечных дней, и они уже пробудились ото сна, спрыснутые дождём, тянут свои головки к свету. Выдернешь пригоршню этих растений, считающихся сорняками, и окажется, что вместе со щавелем и крестовником растут шалфей, ирисы, гвоздики и лаванда. Я долго бродила у реки, давая возможность Жозефине и Ру уладить свои разногласия, а потом медленно зашагала домой окольными путями — поднялась по переулку Революционного Братства, прошла по улице Поэтов, окаймлённой тёмными, глухими, почти безоконными стенами домов, где лишь изредка попадались натянутые между балконами верёвки с сохнущим бельём да с какого-нибудь карниза свисали зелёные гирлянды вьюнков.

Я застала их вдвоём в магазине. Между ними на прилавке ополовиненный кувшин с шоколадом. Глаза у Жозефины заплаканные, но выглядит она почти счастливой — сразу видно, что сбросила тяжесть с души. Ру хохочет над её остроумными замечаниями. Он так редко смеётся, что сейчас его смех непривычно режет слух, как некая причудливая экзотическая мелодия. А ведь они отличная пара, отметила я, вдруг испытав нечто очень похожее на зависть.

Позже, когда Жозефина отправилась за покупками, я спросила у Ру про его разговор с ней. О Жозефине он отзывается очень осторожно, но глаза его при этом сияют, будто в них прячется улыбка. А Муската, как выяснилось, он подозревал и без её признания.

— Она молодец, что ушла от этого ублюдка, — сердито сказал Ру. — То, что он творил… — Он вдруг смешался, стал без причины вертеть, двигать чашку по прилавку. — Такой человек не заслуживает жены, — наконец пробормотал он.

— Что ты собираешься делать? — спросила я.

— А что тут сделаешь? — прозаично заметил Ру, пожимая плечами. — Мускат будет всё отрицать. Полиции на это плевать. Да я предпочёл бы и не вмешивать полицию, — признался он. Должно быть, некоторые факты его биографии лучше не ворошить.

Как бы то ни было, Жозефина с той поры перестала чураться Ру, приносит ему шоколад и печенье, когда он делает перерыв в работе, и я часто слышу, как они смеются. На её лице больше не появляется испуганное рассеянное выражение, она стала тщательнее следить за своей внешностью, а сегодня утром даже объявила, что намерена забрать из кафе свои вещи.

— Давай я схожу с тобой, — предложила я.

Жозефина мотнула головой.

— Сама управлюсь. — Вид у неё счастливый, она в восторге от собственного решения. — К тому же, если я не посмотрю в лицо Полю… — Она умолкла и смущённо потупилась. — Просто я подумала, что нужно сходить, вот и всё. — В её раскрасневшемся лице непреклонность. — У меня там книги, одежда… Я хочу забрать их, пока Поль всё не выкинул.

Я кивнула.

— Когда пойдёшь?

— В воскресенье, — не колеблясь ответила она. — Он будет в церкви. Если повезёт, вообще с ним не встречусь. Я ведь ненадолго. Туда и обратно.

Я пристально посмотрела на неё.

— Ты уверена, что тебе не нужны провожатые?

Жозефина качнула головой:

— Уверена.

Чопорность на её лице вызвала у меня улыбку, но я поняла, что она имела в виду. Кафе — его территория, их территория, где каждый уголок, каждая вещь хранят неизгладимый отпечаток их совместной жизни. Мне там не место.

— Ничего со мной не случится, — улыбнулась она. — Я знаю, как с ним обходиться, Вианн. Раньше же получалось.

— Надеюсь, до этого не дойдёт.

— Не дойдёт. — Она вдруг взяла меня за руку, будто успокаивая мои страхи. — Обещаю.

Глава 33

23 марта. Вербное воскресенье

Колокольный звон глухо разбивается о белёные стены жилых домов и магазинов. Резонируют даже булыжники мостовой, гудят монотонно под подошвами моих ботинок. Нарсисс принёс rameux — скрещённые веточки, которые я раздам прихожанам в конце богослужения. Они их будут хранить всю Страстную неделю — кто на груди, кто на каминных полках, кто у кровати. Тебе, pere, я тоже принесу веточку. И свечу зажгу у твоей кровати. Не вижу причин лишать тебя праздника. Медсёстры и сиделки смотрят на меня с плохо скрываемой иронией. Только страх и уважение к моей сутане удерживают их от открытого зубоскальства. Их нарумяненные кукольные лица едва не лопаются от затаённого смеха, их девчачьи голоса то и дело взмывают в коридоре, но из-за удалённости и больничной акустики я с трудом разбираю слова: Думает, он его слышит… о да… думает, он очнётся… нет, в самом деле?.. ну и ну!.. беседует с ним… я как-то слышала… молился… хихихихихи! Их писклявый смех скачет по плитам, словно рассыпанные бусинки.

Разумеется, мне в лицо они смеяться не рискуют. На них кипенно-белые халаты, волосы убраны под накрахмаленные шапочки, глаза опущены. Обращаются ко мне с вышколенной почтительностью — oui, mon pere; non, mon pere, — а в душе забавляются. Мои прихожане такие же лицемеры — бросают на меня дерзкие взгляды во время богослужения, а после с неприличной поспешностью устремляются в шоколадную. Но сегодня они дисциплинированны как никогда. Приветствуют меня уважительно, почти со страхом. Нарсисс извиняется за то, что его rameaux — не настоящая верба, а скрученные и сплетённые под вербу веточки можжевельника.