ИДИОТ - Федор Достоевский

Князь встал.

- Посиди со мной, - тихо сказал Парфен, не подымаясь с места и склонив голову на правую ладонь: - я тебя давно не видал.

Князь сел. Оба опять замолчали.

- Я, как тебя нет предо мною, то тотчас же к тебе злобу и чувствую, Лев Николаевич. В эти три месяца, что я тебя не видал, каждую минуту на тебя злобился, ей богу. Так бы тебя взял и отравил чем-нибудь! Вот как. Теперь ты четверти часа со мной не сидишь, а уж вся злоба моя проходит, и ты мне опять попрежнему люб. Посиди со мной…

- Когда я с тобой, то ты мне веришь, а когда меня нет, то сейчас перестаешь верить и опять подозреваешь. В батюшку ты! - дружески усмехнувшись и стараясь скрыть свое чувство, отвечал князь.

- Я твоему голосу верю, как с тобой сижу. Я ведь понимаю же, что нас с тобой нельзя равнять, меня да тебя…

- Зачем ты это прибавил? И вот опять раздражился, - сказал князь, дивясь на Рогожина.

- Да уж тут, брат, не нашего мнения спрашивают, - отвечал тот, - тут без нас положили. Мы вот и любим тоже по-розну, во всем, то-есть, разница, - продолжал он тихо и помолчав. - Ты вот жалостью, говоришь, ее любишь. Никакой такой во мне нет к ней жалости. Да и ненавидит она меня пуще всего. Она мне теперь во сне снится каждую ночь: все что она с другим надо мной смеется. Так оно, брат, и есть. Со мной к венцу идет, а и думать-то обо мне позабыла, точно башмак меняет. Веришь ли, пять дней ее не видал, потому что ехать к ней не смею; спросит: "зачем пожаловал?" Мало ли она меня срамила…

- Как срамила? Что ты?

- Точно не знает! Да ведь вот с тобою же от меня бежала "из-под венца", сам сейчас выговорил.

- Ведь ты же сам не веришь, что…

- Разве она с офицером, с Земтюжниковым, в Москве меня не срамила? Наверно знаю, что срамила, и уж после того, как венцу сама назначила срок.

- Быть не может! - вскричал князь.

- Верно знаю, - с убеждением подтвердил Рогожин. - Что, не такая ли, что ли? Это, брат, нечего и говорить, что не такая. Один это только вздор. С тобой она будет не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной вот именно такая. Ведь уж так. Как на последнюю самую шваль на меня смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю - для одного смеху надо мной сочинила… Да ты не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…

- Да… как же ты теперь женишься!.. Как потом-то будешь? - с ужасом спросил князь.

Рогожин тяжело и страшно поглядел на князя и ничего не ответил.

- Я теперь уж пятый день у ней не был, - продолжал он, помолчав с минуту. - все боюсь, что выгонит. Я, говорит, еще сама себе госпожа; захочу, так и совсем тебя прогоню, а сама за границу поеду (это уж она мне говорила, что за границу-то поедет, - заметил он как бы в скобках, и как-то особенно поглядев в глаза князю); иной раз, правда, только пужает, все ей смешно на меня отчего-то. А в другой раз и в самом деле нахмурится, насупится, слова не выговорит; я вот этого-то и боюсь. Ономнясь подумал: стану приезжать не с пустыми руками, - так только ее насмешил, а потом и в злость даже вошла. Горничной Катьке такую мою одну шаль подарила, что хоть и в роскоши она прежде живала, а может, такой еще и не видывала. А о том, когда венчаться, и заикнуться нельзя. Какой тут жених, когда и просто приехать боится? Вот и сижу, а невтерпеж станет, так тайком да крадучись мимо дома ее по улице и хожу, или за углом где прячусь. Ономнясь чуть не до свету близ ворот ее продежурил, - померещилось что-то мне тогда. А она, знать, подглядела в окошко: "что же бы ты, говорит, со мной сделал, кабы обман увидал?" Я не вытерпел, да и говорю: "сама знаешь".

- Что же знает?

- А почему и я-то знаю! - злобно засмеялся Рогожин. - В Москве я ее тогда ни с кем не мог изловить, хоть и долго ловил. Я ее тогда однажды взял да и говорю: "ты под венец со мной обещалась, в честную семью входишь, а знаешь ты теперь кто такая? Ты, говорю, вот какая!" - Ты ей сказал?

- Сказал.

- Ну?

- "Я тебя, говорит, теперь и в лакеи-то к себе, может, взять не захочу, не то что женой твоей быть". - "А я, говорю, так не выйду, один конец!" - "А я, говорит, сейчас Келлера позову, скажу ему, он тебя за ворота и вышвырнет". Я и кинулся на нее, да тут же до синяков и избил.

- Быть не может! - вскричал князь.

- Говорю: было, - тихо, но сверкая глазами подтвердил Рогожин. - Полторы сутки ровно не спал, не ел, не пил, из комнаты ее не выходил, на коленки пред ней становился: "Умру, говорю, не выйду, пока не простишь, а прикажешь вывести - утоплюсь; потому - что я без тебя теперь буду?" Точно сумасшедшая она была весь тот день, то плакала, то убивать меня собиралась ножом, то ругалась надо мной. Залежева, Келлера и Земтюжникова, и всех созвала, на меня им показывает, срамит. "Поедемте, господа, всей компанией сегодня в театр, пусть он здесь сидит, коли выйти не хочет, я для него не привязана. А вам здесь, Парфен Семеныч, чаю без меня подадут, вы, должно быть, проголодались сегодня". Воротилась из театра одна: "они, говорит, трусишки и подлецы, "тебя боятся, да и меня пугают: говорят, он так не уйдет, пожалуй, зарежет. А я вот как в спальню пойду, так дверь и не запру за собой; вот как я тебя боюсь! Чтобы ты знал и видел это! Пил ты чай?" - "Нет, говорю, и не стану". - "Была бы честь приложена, а уж очень не идет к тебе это". И как сказала, так и сделала, комнату не заперла. На утро вышла - смеется: "Ты с ума сошел, что ли, говорит? Ведь этак ты с голоду помрешь?" - "Прости", говорю. - "Не хочу прощать, не пойду за тебя, сказано, Неужто ты всю ночь на этом кресле сидел, не спал?" - "Нет, говорю, не спал". - "Как умен-то! А чай пить и обедать опять не будешь?" - "Сказал не буду - прости!" - "Уж как это к тебе не идет, говорит, если б ты только знал, как к корове седло. Уж не пугать ли ты меня вздумал? Экая мне беда какая, что ты голодный просидишь; вот испугал-то!" Рассердилась, да ненадолго, опять шпынять меня принялась. И подивился я тут на нее, что это у ней совсем этой злобы нет? А ведь она зло помнит, долго на других зло помнит! Тогда вот мне в голову и пришло, что до того она меня низко почитает, что и зла-то на мне большого держать не может. И это правда. "Знаешь ты, говорит, что такое папа римский?" - "Слыхал", говорю. - "Ты, говорит, Парфен Семеныч, истории всеобщей ничего не учился". - "Я ничему, говорю, не учился". - "Так вот я тебе, говорит, дам прочесть: был такой один папа, и на императора одного рассердился, и тот у него три дня не пивши, не евши, босой, на коленках, пред его дворцом простоял, пока тот ему не простил; как ты думаешь, что тот император в эти три дня, на коленках-то стоя, про себя передумал и какие зароки давал?.. Да постой, говорит, я тебе сама про это прочту!" Вскочила, принесла книгу: "это стихи", говорит, и стала мне в стихах читать о том, как этот император в эти три дня заклинался отомстить тому папе: "Неужели, говорит, это тебе не нравится, Парфен Семенович?" - "Это все верно, говорю, что ты прочла". - Ага, сам говоришь, что верно, значит и ты, может, зароки даешь, что: "выйдет она за меня, тогда-то я ей все и припомню, тогда-то и натешусь над ней!" - "Не знаю, говорю, может, и думаю так". - "Как не знаешь?" - "Так, говорю, не знаю, не о том мне все теперь думается". - "А о чем же ты теперь думаешь?" - "А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни о чем и не думал, все слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…" - "Да ты, засмеялась она, пожалуй и о том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?" - "Может, говорю, и думаю, не знаю." - "А коли не прощу и за тебя не пойду?" - "Сказал, что утоплюсь". - "Пожалуй, еще убьешь перед этим…" Сказала и задумалась. Потом осердилась и вышла. Через час выходит ко мне такая сумрачная: "Я, говорит, пойду за тебя, Парфен Семенович, и не потому что боюсь тебя, а все равно погибать-то. Где ведь и лучше-то? Садись, говорит, тебе сейчас обедать подадут. А коли выйду за тебя, прибавила, то я тебе верною буду женой, в этом не сомневайся и не беспокойся". Потом помолчала и говорит: "все-таки ты не лакей; я прежде думала, что ты совершенный как есть лакей". Тут и свадьбу назначила, а через неделю к Лебедеву от меня и убежала сюда. Я как приехал, она и говорит: "Я от тебя не отрекаюсь совсем; я только подождать еще хочу, сколько мне будет угодно, потому я все еще сама себе госпожа. Жди и ты, коли хочешь". Вот как у нас теперь… Как ты обо всем этом думаешь, Лев Николаевич?

- Сам как ты думаешь? - переспросил князь, грустно смотря на Рогожина.

- Да разве я думаю! - вырвалось у того. Он хотел было еще что-то прибавить, но промолчал в неисходной тоске. Князь встал и хотел опять уходить.

- Я тебе все-таки мешать не буду, - тихо проговорил он, почти задумчиво, как бы отвечая какой-то своей внутренней, затаенной мысли.

- Знаешь, что я тебе скажу! - вдруг одушевился Рогожин, и глаза его засверкали: - как это ты мне так уступаешь, не понимаю? Аль уж совсем ее разлюбил? Прежде ты все-таки был в тоске; я ведь видел. Так для чего же ты сломя-то голову сюда теперь прискакал? Из жалости? (И лицо его искривилось в злую насмешку.) Хе-хе!