Песнь Кали - Дэн Симмонс

Безгубая гримаса поэта выглядела вымученной попыткой улыбнуться.

– И так должно быть очевидно, на что ушли мои слабые силы,– ответил Дас.– Я – поэт богини Кали. И я, недостойный, служу ей в качестве поэта, жреца и воплощения.

В течение всего разговора какая-то часть меня испытывала ощущение отстраненного наблюдения, о котором упоминал Дас. Казалось, словно эта доля моего сознания парит под потолком и с холодным спокойствием, граничащим с безразличием, следит за диалогом. Другая часть моего «я» хотела истерически рассмеяться, закричать, перевернуть стол в близком к ярости неверии и бежать из этой гнусной темноты.

– Такова моя история,– произнес Дас.– Что скажете, мистер Лузак?

– Я скажу, что из-за болезни вы сошли с ума.

– Да-а-а?

– Или что вы в полном рассудке, но по чьей-то воле должны играть роль.

Дас промолчал, но метнул в сторону угрюмый взгляд.

– Еще одна неувязка в вашей истории,– продолжал я, удивившись твердости своего голоса.

– Какая же?

– Если ваше… ваше тело было обнаружено только в прошлом году, я сомневаюсь, что от него что-то осталось. За семь-то лет.

Голова Даса дернулась вверх, как у кошмарного игрушечного чертика из шкатулки. В занавешенной темноте послышался скребущий звук.

– Да? И кто же вам сказал, что тело было обнаружено в прошлом году, мистер Лузак?

У меня перехватило горло. Не раздумывая, я объяснил:

– Как рассказывал мистер Муктанандаджи, именно тогда произошло мифическое воскрешение.

Горячий ветерок шевельнул пламя, и тени заплясали по разрушенному лицу Даса. Его страшная ухмылка осталась неизменной. Тени колыхнулись снова.

– А-а-а,– выдохнул Дас. Его перевязанная искалеченная рука рассеянным жестом скребла по столу.– Да-а, да-а-а. Бывают… время от времени… определенные изменения законов.

Подавшись вперед, я уронил руку поближе к камню. Мои глаза пытались разглядеть человеческое существо в этой прокаженной туше, сидевшей по другую сторону стола. Мой голос звучал горячо, настойчиво.

– Но почему, Дас? Ради Бога, скажите почему? Почему капалики? Зачем эта эпическая непристойность о Кали, возвращающейся, чтобы править миром,– или о каком еще дерьме там понаписано? Когда-то вы были великим поэтом. Вы пели о правде и чистоте.

Собственные слова казались неубедительными мне самому, но я не знал, как выразиться иначе.

Дас грузно откинулся назад. Дыхание с хрипом вырывалось из его открытого рта и ноздрей. Сколько можно прожить в таком состоянии? Там, где болезнь не уничтожила плоть, кожа выглядела почти прозрачной и хрупкой, как пергамент. Когда этот человек мог последний раз видеть солнце?

– В богине есть великая красота,– прошептал он.

– Красота в смерти и разложении? Красота в насилии? Дас, с каких пор ученик Тагора поет гимн насилию?

– Тагор был слепцом! – Свистящий шепот обрел новую силу.– Тагор не видел. Может быть, только когда умирал. Может быть. Если б он смог тогда видеть, он обратился бы к ней, мистер Лузак. Все мы обратимся к ней, когда Смерть войдет в наш ночной приют и возьмет нас за руку.

– Бегство к какой бы то ни было религии не оправдывает насилия,– возразил я.– Не оправдывает зла, о котором вы пели…

– Зло! Тьфу! – Дас выплюнул комок желтой мокроты на пол.– Вы ничего не знаете. Зло! Зла не существует. Насилия нет. Есть только власть. Власть – единственный великий организующий принцип вселенной, мистер Лузак. Лишь власть – априорная реальность. Любое насилие – это попытка осуществить власть. Насилие есть власть. И если мы чего-то боимся, то это происходит из-за того, что некая сила распространяет на нас свою власть. Все мы желаем свободы от такого страха. Все религии являются попытками достичь власти над силами, что способны управлять нами. Но она – наше единственное прибежище, мистер Лузак. Лишь Пожирательница Душ способна наделить нас абхайа мудрами и лишить всех страхов, поскольку лишь она одна имеет конечную власть. Она – воплощение власти, силы вневременной и непостижимой.

– Это отвратительно,– сказал я.– Жалкое оправдание жестокости.

– Жестокости? – Дас расхохотался. Его смех напоминал грохот перекатывающихся камней в пустой посудине.– Жестокости? Наверняка даже сентиментальный поэт, который лепечет о нетленных истинах, должен знать, что так называемая жестокость есть единственная реальность, признаваемая вселенной. Жизнь питается насилием.

– Я этого не приемлю.

– Неужели? – Дас дважды моргнул. Медленно.– Вы ни разу не отведали вина власти? Вы ни разу даже не пытались осуществить насилие?

Я колебался. Не признаваться же ему, что большую часть своей жизни я провел, стараясь обуздать собственный норов. Бог ты мой, о чем мы говорим?! Что я вообще здесь делаю?

– Нет,– сказал я.

– Чепуха.

– Это правда, Дас. Нет, я дрался несколько раз, но всегда стремился избежать насилия.

Мне было девять или десять лет. Cape – семь или восемь, когда в роще у опушки заповедника я приказал: «Снимай шорты! Быстро!»

– Это неправда. Каждый отведал кровавого вина Кали.

– Нет. Вы ошибаетесь.

Лишь незначительные мелкие происшествия. Детские шалости.

Я отвесил ей пощечину. Одну. Другую. Поток слез и медленное подчинение. Мои пальцы оставили красные следы на ее тонкой руке.

– Не бывает незначительной жестокости,– сказал Дас.

– Это нелепо.

Ужасное, всеохватывающее возбуждение. Не просто от вида ее бледной наготы, от странной сексуальной привлекательности этой наготы. Нет, не только от этого. Из-за ее полной беспомощности. Ее покорности. Я мог делать все, что хотел.

– Посмотрим. Все, что хотел…

Дас тяжело поднялся.

Я отодвинул назад свой стул.

– Вы опубликуете поэму? – Его голос потрескивал и шипел, как угольки в угасающем очаге.

– Наверное, нет,– ответил я.– Почему бы вам не поехать со мной, Дас? Вам не нужно оставаться здесь. Поедемте со мной. Опубликуете ее сами.

Однажды, когда мне было семнадцать лет, мой безмозглый двоюродный братец подбил меня сыграть в русскую рулетку с револьвером его отца. Он вставил один патрон и крутанул барабан. Я помню ту секунду напускной бездумной бравады, когда поднял револьвер, поднес ствол к виску и нажал на курок. Боек тогда ударил по пустому гнезду, но с тех пор я и близко не хотел подходить к оружию. Теперь среди калькуттской тьмы я чувствовал, что вновь приставляю ствол к своей голове, не имея на то основательных причин. Молчание затянулось.

– Нет. Вы должны опубликовать ее. Это важно.

– Но почему? Неужели вы не можете отсюда уйти? Что они могут сделать вам из того, чего еще не сделали? Поедемте со мной, Дас.

Дас полуприкрыл глаза, и теперь существо передо мной больше не походило на человека. Могильным запахом несло от его лохмотьев. Позади меня из темноты уже совершенно отчетливо доносились какие-то звуки.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});