Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Зажгли свечи. Принаряженный Исмаил заснул над Священным писанием, за которое усадила его Джазибе. Бедреддина все не было. Если бы не Мария, она бы не вынесла этого.

Когда стало совсем темно, раздался стук дверного молоточка. Во двор быстрым шагом вошел Касым из Фейюма. Мария поднялась ему навстречу.

— Где мевляна Бедреддин?

— В обители, госпожа. Готовится начать эрбаин… Вместе с шейхом. Попросил только дозволенья прежде повидаться с сыном. Шейх прислал меня за ним.

Еще сорок дней после всего, что было, не видеть его лица, не слышать его голоса, не обонять запаха его! Джазибе закусила руку, чтобы не закричать.

Мария вскинулась орлицей:

— Нет, не Исмаил, а я пойду с тобой!

Какими бесчувственными глупцами бывают в своей одержимости мужчины, даже такие мудрые, просветленные!

Джазибе не знала, как удалось сестре убедить шейха Ахлати. Но Бедреддин пришел. Один день и две ночи провели они вместе. То были самые счастливые, самые горестные для нее часы, по крайней мере так думалось ей теперь, у засыпанного колодца посреди Синайской пустыни. Счастливые потому, что с обновленной страстью вкушали они радость полузабытой полноты телесной и душевной гармонии, добытой годами совместной жизни, что притерли их друг к другу, как в венецианских сосудах для благовоний притерта к горлышку пробка. Когда понимаешь каждое движение другого и знаешь, чем на него ответить. А горестными эти часы были оттого, что со своей далекой родины Бедреддин привез нечто отчуждавшее его, что он не хотел или не мог с ней разделить. Жесткое, как камень, не растворимое ни страстью, ни нежностью. Ей предстояло самой увидеть, самой понять то, что увидел и понял Бедреддин, чтобы разделить с ним и это. Она готова была следовать за ним, куда он прикажет, впервые в жизни и, наверное, навсегда расставшись с сестрой, которой она, грешница, стольким обязана. Джазибе не жалела об этом. Напротив, пожелай он, рассталась бы с сыном, да простит ее Аллах, ибо не было больше для нее жизни без этого человека, как не может быть жизни для части тела без целого.

Бедреддин услышал ее мысли. Поглядел в ее сторону долгим взглядом. Улыбнулся, но не светло, а как-то виновато. И Джазибе поняла: он любит ее.

И опять мерно звенели колокольцы. Снова катились навстречу неподвижные волны бескрайнего песчаного моря, не давая глазу ни на чем-то остановиться. Море и пустыня оставляют человека наедине с самим собой, каждому показывают его самого.

Да, он был виноват. Перед родителями, чьи седины ничем не утешил. Перед поруганной родиной, которой ничем не помог. Перед своей Джазибе, чья любовь его обратила на путь. Перед шейхом Ахлати, чей зарок исполнить он не сумел…

Бедреддин увидел лицо Ахлати, услышал его голос: «Десница Подателя Благ подносит мне смертную чашу. Настала пора крылья сердца расправить, чтобы лететь к Извечному Свету. Ты, зеница ока моего, должен занять мое место, когда я уйду, ибо нет здесь, кроме тебя, достойных его. И да пребудет в тебе после меня тайна Посланника Истины». Глаза Ахлати смотрели на Бедреддина, но взор был устремлен в бесконечную даль, будто видел он то, что не видно никому. Словно сам он был уже не здесь.

Утром отправился шейх на пятничный намаз в мечеть Ибн Тулуна. Растянулся во весь свой огромный рост на-каменных плитах просторного, как площадь, двора старинной каирской мечети среди толп молящихся. И не поднялся больше.

Его принесли на руках. Когда у ложа его собрались мюриды, Ахлати спросил, кого хотели бы они избрать главою общины, ибо час его пробил. Зная желание шейха, лицемерно отвечали они, что признают водителем в пути и хранителем тайн любого, на кого учитель укажет, но коль он их спросил, то лучшего, чем румелиец Бедреддин Махмуд, они не желают. И тогда шейх объявил им свою волю. И поклялись они подчиниться, повиноваться во всем Бедреддину.

Скоро забыли они о клятве своей. Наверное, предвидел Ахлати и это, но в тот миг вздох облегченья вырвался из его груди: он исполнил свой последний долг на земле. Шейх глянул на Бедреддина и молвил с горькой улыбкой:

— Эй, Мансур румелийской земли! Ты душу отдашь ради друга! — Глаза его наполнились влагой. Две слезы скатились к усам.

Оцепенев, стоял Бедреддин, потрясенный словами шейха, что равняли его с великим Подвижником Истины Халладжи Мансуром, преданным жестокой казни за бессмертное слово свое: «Ан аль хак!» — «Я есмь истина!» Стоял, сложив на груди руки в знак повиновения и покорности, не в силах выговорить ни слова.

И умирающий принялся его утешать. Дескать, не печалься, исполнится срок, и ты окажешь честь своей родине. От твоего светильника озарится совиная тьма, объявшая румелийские земли…

Шейх затих. Его губы какое-то время еще шевелились. И дух его отлетел.

Щепкой среди океана, песчинкой в пустыне мира, ребенком, потерянным на жизненном базаре, ощутил себя Бедреддин. Окаменев, глядел в лицо покинувшего его учителя, становившееся все торжественней, все отрешенней.

И тогда пришли к Бедреддину слова Юнуса Эмре:

Я — зерно самокатного жемчуга, что затеряно средь океана.Я — ничтожная капля воды, что вместила в себя океан.

В газели старейшины турецких ашиков пелось о волне, скрывающей в себе все тайны моря, о Халладжи Мансуре, о мире единства, где слились возлюбленная и влюбленный, Лейли и Меджнун, об ашике, который пришел в мир опьяненным любовью и опьяненным уходит, повешенный голым на локоне друга.

Это тело бедовое сроду зовется Юнусом.Но если о сущности спросишь — я всем султанам султан.

Когда прозвучали в нем последние строки, волна благодарности захлестнула Бедреддина. Благодарности к учителю, который самою смертью своей освободил его от последней преграды.

Отныне Бедреддин стоял во главе каравана, идущего сквозь тысячелетия, и должен был сам прокладывать путь.

II

В богатом и славном Иерусалиме их скромный караван не привлек внимания. Город был по-прежнему тесен от камней и святынь, многолюден, многоязык. По-прежнему шумели базары, голосили торговцы святым товаром, звенели колокола монастырей, взывали с минаретов муэдзины. В мечети Куббат ас-Сахра по-прежнему хранились посох Мусы, щит Мухаммада, меч Али.

Тимур сюда не дошел. Но мир изменился. Голоса разносчиков звучали громко, но не весело. Менялы, саррафы, потирали руки скорей по привычке, чем в предвкушении сделки. В толпе виделась ему чрезмерная суетливость, на лицах — подавленность и печаль.

Или это только казалось Бедреддину, оттого что он сам стал иным? Все молитвы мнились бессмысленными, ибо просили о том, чего не может быть. Образ жизни — самоубийственным. Несправедливость в городе, славящемся терпимостью, еще неприглядней, а хлеб бедняка еще горше.

Давно не было в живых Хаджера аль-Аскалани, у которого они с Мюэйедом четверть века назад изучали хадисы. Покинул сей мир их спаситель и благодетель Али Кешмири. Не нашел Бедреддин и могилы мастера Вардкеса. Зато квартал порока, который чуть не погубил их с Мюэйедом, стоял на прежнем месте.

Не удивленье, не любопытство, не благоговение испытал на сей раз в Иерусалиме Бедреддин, а глубокое сострадание. И вдруг подумалось: «Ежели исполнится предсказанное ему шейхом Ахлати — да пребудет в свете имя его! — может, и сему граду, видавшему стольких пророков и подвижников, будет прибыль в правде». И мысль эта поразила непривычной ему самонадеянностью.

Торговым домом покойного Кешмири заправлял теперь его сын Идрис. Бедреддин помнил его мальчонкой. Теперь это был чернобородый, полный сил купец, такой же щедрый и благочестивый, как его родитель. От него унаследовал он и благоговенье перед ученостью Бедреддина. Читал его книги, сочиненные в те годы, когда Бедреддин был еще факихом. Идрис ни под каким видом не соглашался, чтобы Бедреддин и его близкие остановились в караван-сарае.

Дом Кешмири оказался благословенным и в этот раз. Здесь нашли Бедреддина его первые сподвижники.

Он ушел из Каира, никому не сказавшись. Переговорами с караванщиком, наемом охраны, всеми предотъездными хлопотами ведал Касым из Фейюма, коему строго-настрого было наказано держать язык за зубами. Никто не должен был знать, что еще одна надежда Бедреддина — сплотить общину дервишей не на одной только преданности шейху, а на единстве мысли, чтобы повести ее к смутно мерцавшей ему цели, — обратилась в прах. Шести месяцев для этого оказалось достаточно.

Не успели предать земле бренное тело Хюсайна Ахлати, как в обители начались раздоры и пересуды, не оставшиеся секретом для новопоставленного шейха. Дескать, есть мюриды постарше и возрастом, и служением, чем он, а может быть, и достойней, — слишком уж он молод. Шейх Ахлати был потомком пророка — сейидом. А этот пришлый румелиец кто таков, чтобы держать под своей рукой подвижников, для коих язык пророка родной, а не выученный?