Бруски. Книга IV - Федор Панфёров

–. Ты уж очень много набрал на себя, — сказала ему после этого Стеша, выдирая из его головы сухой репей.

— А что я могу поделать? — он серьезно развел руками. — Раз народ выбирает. А народ — это тебе не фунт изюму.

— Кто же это так говорил, Кирюша? — сдерживая смех, спросила мать.

— Ну, я еще маленький.

Хотя он только позавчера вел ребят на штурм обрывистого берега. Берег-крепость надо было во что бы то ни стало взять, потому что там засели «беляки». И Кириллу малому перед наступлением пришлось держать горячую речь:

— Товарищи! Я, Чапай, приказываю вам немедля забрать крепость, не то беляки вырежут народ, а народ — не фунт изюму…

И когда он произнес: «не фунт изюму», ребята облизнулись, а дед Катай даже прошамкал:

— Изюм, он сладкий. С чаем его можно.

Кроме того, Кирилл умеет рассказывать. Вспоминая жизнь на заводе, он иногда целыми вечерами фантазирует, увлекая ребятишек рассказами о неведомой для них жизни. И после таких рассказов приходит к матери грустный: тоскует по отцу. Но матери об этом не говорит, только трется об ее плечи и мурлычет, как котенок. Или заберется на колени, свернется калачиком и долго смотрит ей в глаза:

— Котик, котик, беленький лобик, — поет Стеша тихо, убаюкивающе, вполне понимая тоску Кирилла малого.

Но все устраивается…

Стеша боялась, что колхозники будут относиться к ней, как к «соломенной вдове», задирать ее, насмехаться над ней. Но и этого нет. Колхозницы каждый вечер приходят за советами — выдавать ли дочь замуж и за кого, женить ли сына и на ком? Стеша знает, что все эти вопросы пустые, ибо дочь уже не спрашивает матери — выходить ли замуж и за кого, сын не советуется с матерью — жениться ли и на ком, и что колхозницы идут к ней просто поговорить, просто кое о чем узнать, просто посидеть с ней. На днях, например, пришла Анчурка. С приемным сыном у нее неладное.

— Соску ему дашь, — баском бубнила она, — а он ручонками теребит и смеется. Что с ним? А-а?

— Здоровый, вот и смеется.

— Ну-у! А я думала, не дурачок ли, мол, растет. Пашка Быков, помнишь, дурачок на селе был. Тот все лошадиную подкову на улице рисовал — большую, да болтал: «Вот какую лошадь заведу. Снопы в поле наложу и — хоп! — домой», — и все смеялся… А ты зашла бы ко мне… Поглядела бы его. — И Анчурка выдала, зачем пришла к Стеше.

И две матери весь вечер просидели над люлькой, и обе любили его — чужого сына — головастого, золотистого.

Другое тревожило Стешу — трактористы посматривали на нее особыми глазами. Но она решила не замечать этого, старалась вести себя с ними просто, не допускать до шаловливых слов, и победила. Только сегодня, выходя из мастерской, она услышала позади себя томный вздох:

— Эх, краля… завидная. Вот бы с кем ночку… всю душу бы отдал!

Но на того, кто так сказал, закричали трактористы, будто этими словами он оскорбил не только Стешу, но и их:

— Это тебе не Катька-батара.

Да, вот еще Катька — трактористка из бригады Стеши. Ей лет девятнадцать. Ходит она неуклюже, растопыркой. Говорит обо всем не стесняясь. Часто хохочет, с хрипотой, с надрывом. То и дело бегает к трактористам, за что ее и прозвали «Катька-батара», что значило: «гитара».

— Батара идет! Поиграй, кто хочет.

— Катя, зачем ты растрачиваешь себя? Девушка ты хорошая, а ведешь себя, как пьяница, — однажды сказала Стеша.

— Все мы такие, — ответила Катька и, выпятив груди, пошла к трактористам.

— Нет, не все такие, — шепчет Стеша, всматриваясь в тьму ночи… И вот ей кажется: идет она по дорожке, пересекая огромный вал, минуя делегации Сибири, Дальнего Востока, Волги, Украины, Татарии, — идет туда, в президиум…

Стеша вздрагивает и приходит в себя.

«Да, да, я поеду к нему. Я непременно поеду к нему». Она быстро надевает костюм тракториста, выходит из избушки и, несмотря на темную ночь, полем направляется в ремонтные мастерские.

Только вот песни рыбака тревожат ее…

2

Шесть гусеничных тракторов «сталинцев», отведенные бригаде Стеши, давно были выпущены из ремонта и дожидались первых солнечных дней, чтоб выбраться в поле. Но Стеша не стала принимать их на глазок и снова погнала в ремонтные мастерские. Она это сделала не только потому, что хотела убедиться в их исправности. Она хорошо знала механизм автомобиля, но не знала трактора. И теперь решила не только изучить трактор, но и узнать особенности каждого, как знает крестьянин особенности своих лошадей.

— Правильно, — поощрил ее Захар. — У машины тоже сердце есть.

В этом Стеше помог и выпавший снег.

Снег выпал нежданно и негаданно, как раз накануне того дня, когда все бригады собирались отправиться в поле. Он дня два лежал белыми скатертями, как лежит в глубокие зимы, потом начал таять, и на улицах, в полях раскисла такая грязь, что казалось — земля никогда не была сухой: грязь хлюпала, чавкала, урчала, наворачивалась на колеса так, что четверка отборных лошадей не могла сдвинуть с места телегу. Это был первый удар: снег приморозил землю, затем земля раскисла, и зерно, брошенное поверх пахоты, пропало.

— Что-о!.. — ревел Никита. — Сей в грязь — будешь князь. Вот и князь — в шляпе, а без порток.

Он лез через улицу, утопая по колено в жиже, и кричал, повторяя одну и ту же фразу: «Князь в шляпе, а без порток», и гордился тем, что никого не послушал, не бросил зерна поверх пахоты. А в избах открывались окна, высовывались головы колхозников, и все дивились на Никиту.

— Никит? Никита Семеныч! Грязь! Грязь какая. Куда тя потащило?

— А я грязь-то особо и люблю. Я колдун. Вот кто я, тетери-метери, — отзывался Никита и дразнил: — Вы своих-то бригадиров за шиворот, за шиворот потрепите малость. Вот оно что.

— Колдун в поле пошел.

— Эй, вылезай из нор! — понеслось по селу, и рьяные жены кинулись на мужей, выталкивая их из изб, выгоняя в поле. — Идите-ка, идите, а то Никита опять что ни на есть отчубучит!

А Никита уже выбрался из села за околицу, ступил на пахоту — вязкую, топкую, и, не разбирая дороги, пошел прямиком на кленовую опушку, туда, где когда-то у него был его любимый загон, с которым в такие же ранние весенние дни он, бывало, вел «задушевную беседу». Теперь «его» загонов не было. Вообще не было загонов. Все поля разбили на широченные участки и каждый участок прикрепили к той или другой бригаде. Никиту меньше всего интересовали участки других бригад, и смотрел он на них с величайшим презрением, вернее даже не смотрел, а просто проходил мимо. Только в одном месте неожиданно остановился, поражаясь густыми зеленями озимых.

«Эка какая! Будто молочная. Чья это есть? — Он подошел к столбику и прочитал: «Шестая бригада. Бригадир Епиха Чанцев». — Значит, Колченогого? — И сердце у него екнуло. — А отчего она такая? — Ступил на озимь и окаменел: озимь была уже проборонована. Мало того, опытный глаз Никиты подметил более важное — озимь подкормлена перегноем. — Откуда ж такой выворот? — пробормотал он и вдруг ударил себя кулаком по голове: — Ай, башкан! Ай, башка несуразная!»

Никита был уверен, что в поле вышел первый, что в поле, кроме него и стрекочущих сорок, никого нет. Но вот из-за кленового кустарника показалась голова, потом ноги Епихи Чанцева. Сначала Никита не разобрал, что это такое, ибо Епиха сидел на горбу члена своей бригады.

— А-а-а! Ротозею, Никите Семенычу, приветец! — Епиха откашлялся. — Ну, как? Ты у меня перегной спер, а теперь где он? Вон где, — и показал рукой на рожь.

— Дуровину плетешь, — буркнул Никита. — Рази можно воровать в наши дни? Ведь за это, знаешь, по закону и в Соловки отгонют, — и, не веря Епихе, кинулся на свой участок.

Да. Так и есть: стыдно сказать — там, где несколько дней тому назад лежали бунты перегноя, виднелись только желтые пятна. А ведь Никита… Ах, Никита, Никита!.. Ведь Никита сколько раз бывал в поле и всякий раз бунты копнил лопатой, чтобы перегной «хорошо усдобился».

— Фулиган ты! — закричал он, потрясая кулаком. — Фулиган. Вот кто. И к тому же вредитель.

Но Епиха, поудобнее усевшись на горбу, ответил:

— Спасибо, что привез. Привез, говорю, за это спасибо.

Никита рассвирепел:

— Калинину напишу про тебя. Вот кому!

— Чево, чево, чево? — Епиха залился смехом и даже захлопал в ладоши.

Никита сник. Потом выпрямился, подумал:

«Оно верно, перегной его. Только вот перед своими стыдновато будет. Да я с ним той минутой и договорюсь…» И подошел к Епихе.

— Слезь-ка на миг, и коня свово в сторонку. Поговорить мне с тобой охота.

Епиха слез с горба.

— Ну, что изволите, Никита Семеныч?

— А вот что. Ты ведь коммунист, и сердцу твоему положено быть таким, как бы сказать… добрым, что ль… воспитательным. Ты что ведь со мной можешь сделать — в грязь мурлом сунуть.

— Это почему же?