Сердца. Сказ 3 - Кристина Владимировна Тарасова

ей удаётся присмирить всех находящихся под её началом. В грядущий вечер она, несмотря на долгое время правления до этого, становится истинной Хозяйкой Монастыря. Урок помогает закалить характер.

Женщина

Вызволяю из ящика стола чистую бумагу и конверты и начерчиваю распоряжение, дабы все служащие мне люди обратили своё внимание, силы и ресурсы на предельно значимое для Монастыря лицо. Я не ведаю имени этого человека, мне неизвестны возраст и занимаемая должность, но он – единственный, кто необходим стенам обители похоти и красоты.

Поиски начинаются.

Поиски приносят известия о кончине Ману. Я проглатываю печальное известие и следом пробую лакомую новость: найден.

Двери отворяются и в кабинет рысьей поступью Яна забредает приятной внешности юноша. Я отрываюсь от дел и в ту же секунду обо всех делах забываю. На меня смотрит прекрасный коктейль из черт оставивших наш мир Яна и Ману.

Смольные волосы чёрной дугой обрамляют смуглое лицо; улыбка – Мамочки, взгляд – Отца. Один глаз у него карий, другой – зеленый. У Гелиоса бы хватило знаний и слов обозначить этот феномен каким-нибудь термином – я же попросту восхитилась красотой ребёнка. Не такого уж и ребёнка…

– Моё имя Гектор, – представляется юноша и шагает навстречу.

Охрана ступает и обрамляет рукопожатие внимательным взглядом. Приглашаю гостя к столу и закладываю в разгорячённые руки бокал. Он не умеючи сжимает его в покрытых шрамами пальцах.

– Сколько тебе лет, Гектор? – спрашиваю я и откупориваю бутыль с вином (Ян до последнего держал её «на всякий случай», а этот случай никак не наступал и при жизни мужчины не явился; визит некогда брошенного сына, думаю, есть лучшая из возможностей обмыть забродившие ягоды).

– Восемнадцать, – отвечает он и незатейливо поглядывает на наполняющийся бокал.

– Прекрасно! – объявляю я. – Значит, ты зрел, умён и жизнь повидал.

– Более чем, – улыбается мальчишка (Ян так не улыбался – улыбалась Ману), однако к напитку не притрагивается.

– Запасы твоего отца, – и я показательно возношу бокал.

В ответ того же действия не наблюдаю.

– Твоё недоверие, Гектор, – говорю я, – не имеет никаких оснований, ибо, ступив на земли Монастыря, где действуют исключительно мои законы, ты всецело доверился рукам Хозяйки. Испей. Яда нет. А Ян – любитель обжигающего питья – утаивал данное вино, так и не вкусив его. Уважь отца.

Юноша осмеливается пригубить.

– Значит, Ян.

Неужели собственный сын не знал имени…?

– А мать тебе известна? – уточняю следом.

– Ману бывала у меня и моей приёмной семьи, – рассказывает Гектор. – Нечасто, так как стены Монастыря, по её словам, предпочитала не покидать. А когда бывала, об отце практически не говорила. Известно мне немногое.

– Однако же известно.

Мальчишка щурится – я присматриваюсь.

– Ты похож на него, – отрываю от сердца. – Безумно! Слов не хватит, чтобы передать вашу схожесть, чтобы описать идентично гуляющие черты. От матери в тебе подкрашенный коньяком цвет кожи. Всё остальное – отец.

– Правда же?

Гектор ищет подтверждение; ему то важно, чувствую.

– Словно смотрю на самого Яна, а сам он никогда не покидал этот кабинет. Хозяин Монастыря возгордился бы таким сыном.

– Хозяин Монастыря, то есть отец, не признал меня при жизни, – сухо отвечает юноша.

– И тысячу раз об этом пожалел, – говорю я. – И жалеет, думаю, до сей поры: у него времени много, чтобы думать. А ты, Гектор, знай! Если со мной что-либо случится, Монастырь и все прилегающие к нему дела, люди и земли – всецело твои.

– Откуда такая щедрость?

Хитрый и насмешливый прищур берёт его лицо. Я узнаю повадки Яна: то пугает и радует одновременно. Ответ же был прост. Никогда не знаешь, что придёт завтра: следующий день или следующая жизнь.

– Вовсе не щедрость, – перечу отстранённо (сама же вязну в юношеском взгляде). – Дань уважения твоему отцу, покинувшему нас столь скоро, и возможность не дать хищным ртам – в лице иных божков – отобрать Монастырь и приобщить к их мерзким целям.

– Разве происходящее здесь – не есть Уже мерзко?

– О, вовсе нет! – спокойно парирую я. – Происходящее здесь – обыкновенные и особо непримечательные миру реалии; просто исполненные с большим лоском и представленные с большим блеском; всё это – обёртка банальщины, благодаря которой банальщина обретает вкус уникальности. Происходящее здесь – красота и искусство (не считая высушенных головёх на заборе). Происходящее здесь – порок и преследующая сладость от его вкушения; уродство оплетается изысканностью и подаётся на блюде с удовольствием. А уж на что способны представители Пантеона – не мне тебе рассказывать; их извращённые умы способы догадаться до чего-угодно и явить свету что-угодно; лучше не загадывать.

Юноша кивает, принимая сказанное, и вопрошает следом:

– А что мне мешает забрать Монастырь сейчас?

Плечи его легко расправляются, а стоящей за нами охраны каменеют. Я показываю жестом, что всё в порядке и, насмешливо взирая на Гектора, объявляю:

– Если попробуешь (то есть захочешь, но к реализации ни одного из пунктов прибегнуть не успеешь) отобрать Монастырь – дальше стола вот этого кабинета не двинешься. Насажу твою голову на пику и не подумаю, что питала какие-то определённые или неопределённые чувства к твоему отцу.

Мальчишка внимательно слушает.

– Попробуешь взбунтовать и двинуться напором, – продолжаю я. –Линчую всю твою горе-армию, ибо знай – людей у меня всегда будет больше. Поэтому будь добр не претендовать на Монастырь во время моего правления им, иначе же Монастырь останется без наследника.

– Все предельно ясно, – забавляется он на манер Мамочки и хлопает в ладоши. – Получается, – подводит юноша, – отец оставил это место вам?

– Выбор был невелик, да и времени на решение немного. В последние месяцы (до его ухода) мы вели дела вместе. Но, как оказалось, Монастырь не приемлет двух управленцев. Это тебе на будущее.

Лицо Гектора принимает самый удручённый вид: мысль подпирает мысль, а язык озвучить то не поворачивается. Я провоцирую мальчишку и выведываю утаенное им: Гектор, не выдерживая, вопрошает, что же погубило отца, если люди и приближённые к Богам нашёптывают, будто его убила взошедшая Богиня из нового света.

– Отчасти так и есть, – без эмоций отрываю я, а взгляд молодого напитывается воинственностью. – Но, знай, ни на чью жизнь я никогда не покушалась и намеренно не изводила. Мы изводили друг друга от глупости и нежелания признаться в собственных чувствах, но говорить теперь об этом поздно и не имеет никакого смысла.

– Выходит, Боги не бессмертны? – почти разочарованно вздыхает юноша. – А на службах учат иному…

– Бессмертны, бесспорно! – восклицаю я. – Наше бессмертие заключается в слагаемых легендах и сказах, что рассыпаются по городам после кончины.