Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - Сергей Ачильдиев

Поэма «Медный всадник», как и многие другие произведения Пушкина, по цензурным соображениям тоже была опубликована только после гибели автора. В результате многие тексты вплоть до начала ХХ века оставались не выверенными. Видимо, именно поэтому Дмитрий Мережковский, цитируя Александра Сергеевича вновь — как это было у многих авторов с конём, поднятым на дыбы, — допустил неточность: у Пушкина не «над морем», а «под морем город основался…» [32. Т. 4. С. 395], что звучит ещё более революционно.

Наследники поэта избавились от его странностей в восприятии Петра и Петербурга, как сказали бы теперь, по умолчанию. Северного демиурга они, не сговариваясь, стали игнорировать (его образ, причём ещё более отталкивающий и страшный, по-настоящему крупно, объёмно появился лишь в романе того же Д. Мережковского «Антихрист», и произошло это уже в начале следующего, ХХ века), а добрые слова о невской столице позабыли напрочь. Судя по всему, русская литературная классика XIX века считала, что всё хорошее об этом городе за неё уже сказал обожествляемый основоположник, и этого вполне достаточно. Одно за другим стали появляться произведения петербургской литературы, антипетербургскую направленность которых нетрудно понять сразу, по одному только названию: «Записки сумасшедшего», «Бедные люди», «Униженные и оскорблённые», «Бесы», «Петербургские трущобы»…

Под обложками было то же самое. Вот общий взгляд на город. Николай Гоголь, «Невский проспект»: Петербург находится «…в земле снегов…где всё мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно» [16. Т. 3. С. 14]. Владимир Соллогуб, «Тарантас»: «Весь Петербург кажется огромным департаментом, и даже строения его глядят министрами, директорами, столоначальниками, с форменными стенами, с вицмундирными окнами.

Кажется, что самые петербургские улицы разделяются, по табели о рангах, на благородные, высокоблагородные и превосходительные…» [36. С. 172]. Иван Гончаро в, «Обыкновенная история»: «…однообразные каменные громады, которые, как колоссальные гробницы, сплошною массою тянутся одна за другою. улица кончилась, её преграждает опять то же, а там новый порядок таких же домов. Заглянешь направо, налево — всюду обступили вас, как рать исполинов, дома, дома и дома, камень и камень, всё одно да одно. нет простора и выхода взгляду: заперты со всех сторон, — кажется, и мысли и чувства людские тоже заперты» [18. С. 36].

Петербург страшен в любую погоду, в любое время года и суток. Николай Некрасов, стихотворение «Сумерки»:

…Надо всем распростёрся туман.Душный, стройный, угрюмый, гнилой,Некрасив в эту пору наш город большой,Как изношенный фат без румян… [29. С. 216].

Фёдор Достоевский, «Преступление и наказание»: летом «жара. страшная, к тому же духота, толкотня, всюду извёстка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу.» [19. Т. 6. С. 6]. Снова Достоевский, «Двойник»: осенью «ночь. ужасная, ноябрьская, — мокрая, туманная, дождливая, снежливая, чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами, горячками всех возможных родов и сортов — одним словом, всеми дарами петербургского ноября» [19. Т. 1. С. 138]. Всеволод Крестовский, «Петербургские трущобы»: зимой «мокрый снег пополам с мелким дождём. Туман и холод. Дикий воздух, дикий вечер, и всё какое-то дикое, угрюмое» [24. Т. 1. С. 245]. Даже если весна, так вечером «по небу ходили низкие и хмурые тучи; с моря дул порывистый, гнилой ветер и засевал лица прохожих мелко моросившею дождливою пылью. Над всем городом стояла и спала тоска неисходная. На улицах было темно и уныло от мглистого тумана. Фонарей, по весеннему положению, не полагалось» [24. Т. 1. С. 145].

Параллельные заметки. Это описание весеннего вечера в Петербурге, взятое из 1-й части «Петербургских трущоб», вновь — почти слово в слово, но чуть более подробно — повторено Крестовским в последней, 6-й части романа: «С моря дул порывистый, гнилой ветер, который хлестал одежду прохожих, засевая их лица мелко моросящею дождевою пылью, и пробегал по крышам с завывающими, пронзительными порывами. Туман и дождливая холодная изморось густо наполняли воздух, в котором царствовали мгла и тяжесть. Над всем городом стояла и спала тоска неисходная. На улицах было темно и уныло от мглистого тумана. Фонари, по весеннему положению, не зажигались» [24. Т. 2. С. 563]. Два почти идентичных пейзажа, отделённые друг от друга тысячей с лишним книжных страниц, — явное свидетельство прочной устойчивости авторского восприятия.

В этих мрачных картинах ничего не менялось, даже если на первый план попадали петербургские архитектурные шедевры. «Необъяснимым холодом веяло… всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была. эта пышная картина.» [19. Т. 6. С. 90], — утверждал Достоевский в романе «Преступление и наказание». Но первым открыл это тотальное двуличие северной столицы, целиком построенной на обмане, Гоголь. Этой теме целиком посвящена его повесть «Невский проспект», заключительные строки которой звучат как заклинание: «О, не верьте этому Невскому проспекту!.. Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется!» [16. Т. 3. С. 43]. Именно с этого Невского проспекта отправились в невинную, доверчивую провинцию два героя других произведений того же автора — отъявленный враль Хлестаков и Чичиков с его жульнической аферой. Ту же идею петербургской двуличности вложил в уста Адуева, главного героя «Обыкновенной истории», Гончаров: «…прощай, город поддельных волос, вставных зубов, ваточных подражаний природе, круглых шляп, город учтивой спеси, искусственных чувств, безжизненной суматохи» [18. С. 266].

В этом городе всегда всё уродливо, гадко, противно. Макар Девушкин, герой «Бедных людей», рассказывая о лестнице в своём доме, пишет, что она «сырая, грязная, ступеньки поломаны, и стены такие жирные, что рука прилипает, когда на них опираешься. На каждой площадке стоят сундуки, стулья и шкафы поломанные, ветошки развешаны, окна повыбиты; лоханки стоят со всякой нечистью, с грязью, с сором, с яичною скорлупою да с рыбьими пузырями; запах дурной…» [19. Т. 1. С. 22]. Раскольников обитает в «жёлтой каморке, похожей на шкаф или на сундук», а Соня — в комнате, которая «походила как будто на сарай» [19. Т. 6. С. 35, 241].

Параллельные заметки. На самом деле отношение Достоевского к Петербургу не всегда было таким однозначным. Оно менялось, хотя и не обязательно вместе с убеждениями. Когда о русской северной столице плохо писали «враждебные силы» Запада, Фёдор Михайлович мгновенно превращался в убеждённого защитника детища Петра. В апреле-июле 1847 года Достоевский опубликовал в газете ««Санкт-Петербургские ведомости» четыре фельетона под рубрикой ««Петербургская летопись». В одном из фельетонов, полемизируя с маркизом А. де Кюстином, автором нашумевшей тогда книги ««Николаевская Россия», молодой русский писатель утверждал: ««Петербург — глава и сердце России…Даже вся эта разнохарактерность её (петербургской архитектуры. — С. А.) свидетельствует об единстве мысли и единстве движения… И до сих пор Петербург — в пыли и мусоре; он ещё созидается, делается; будущее его ещё в идее, и… она воплощается, растёт, укореняется с каждым днём не в одном петербургском болоте, но во всей России, которая вся живёт одним Петербургом…» [13. С. 580–581].

Поздней в «Записках из подполья» Достоевский назвал столицу Петра ««самым отвлечённым и умышленным городом» [19. Т 5. С. 101], но и сам, на страницах своих романов, создал не менее «отвлечённый и умышленный» город. Разница была лишь в том, что император стремился показать, какой, по его мнению, должна стать Россия, а писатель хотел показать, какой она быть не должна.

И люди, населяющие этот город, оказывались ничем не лучше него самого. Главный герой «Обыкновенной истории», едва приехав из глухой провинции, тут же был поражён тем, что прохожие «так взглядом и сталкивают прочь с дороги, как будто все враги между собою» [18. С. 36]. А Свидригайлов из «Преступления и наказания» даёт петербуржцам и вовсе уничижительную характеристику: «Это город полусумасшедших» [19. Т. 6. С. 357]. Почему? Да потому что «редко где найдётся столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека…» [19. Т. 6. С. 357]. А ещё потому, что, когда всего лишь раздаются звуки шарманки, Калиновичу, герою «Тысячи душ» Алексея Писемского, сразу кажется, «что это плачет и стонет душа человеческая, заключённая среди мрака и снегов этого могильного города» [31. Т. 3. С. 237].

Неслучайно ещё с пушкинских времён петербургской литературе приглянулись бледно-жёлтые тона фасадов столичной архитектуры, олицетворявшие цвет мировой имперской традиции. Ведь «жёлтым домом» в России всегда называли психушку! «…В 1779 г. на территории. бывшей усадьбы <Артемия Волынского> были возведены шесть корпусов одной из первых в России городских больниц. Больницу назвали Обуховской — от Обуховского моста через Фонтанку, возле которого она появилась. В состав Обуховской больницы входил так называемый Дом призрения для умалишённых — первое в Петербурге да и во всей России учреждение подобного рода. Первоначально Дом призрения был выкрашен в традиционный для тогдашнего Петербурга жёлто-песочный цвет. Но именно он стал решающим признаком для фольклорного названия этого заведения — “Жёлтый дом” [35. С. 360].