Том 10. Публицистика - Алексей Толстой

«Если бы в ночь на 18 июня 1815 года не шел дождь, — вся будущность Европы была бы изменена. Несколько лишних капель воды потянули весы Наполеона в ту, а не в другую сторону».

Конечно, это означало: ударить ничего не ожидавшего мальчишку по затылку целым Монбланом. Но все же это было хорошо и грандиозно.

«Собор Парижской богоматери» был первым моим уроком по французскому средневековью, быть может отсюда я получил вкус к истории. Гуинплен дал первый урок социологии.

Вы помните, — когда лорд-канцлер, прочитав билль, приступил к голосованию. Один за другим поднимаются пэры Англии и произносят слово одобрения несправедливости. И только лорд Кленчерли (вчерашний Гуинплен, шут, сын обездоленного народа) швыряет в лицо пэрам свое гневное и гордое слово:

— Нет, не доволен…

— Кто вы такой? — спрашивают его. — Откуда вы пришли?

— Из бездны! — отвечает он. — Разве этого мало для мальчишеского сердца — узнать, что есть бездна и оттуда выходит обездоленный!.. — Я — бедность! — говорит он. — Милорды, я хочу говорить с вами… Милорды, я поведаю вам новость: существует род человеческий!..

Вот какие слова прогрохотал мне в уши маленький человек со всклокоченными седыми волосами.

Он рассказывал мне (бредущему в облаках известковой пыли по Москательной улице) о жизни человечества, он пытался очертить ее исторически, философски, научно. Могучие материки его романов, где фантазия заставляла бешено листать страницы, омывались благодатными потоками лирики. Его гуманистический романтизм одерживал бескровные победы над жалкой действительностью… Он набатно бил в колокол: «Проснитесь, человек бедствует, народ раздавлен несправедливостью…»

Это было хорошо и грандиозно — будить человечество. Но дальнейшее принадлежало уже не ему. Для дальнейших действий нужны были не затуманенные идеализмом умы. Для анализа реальной жизни нужны были трезвая материалистическая философия и реальное искусство, подобное реализму Бальзака.

Ошибка Гюго была не в его риторике, на которую так часто указывала критика, риторике, непомерно возросшей в последние годы его творчества, когда он, «желая подняться до небес, зашатался, опьяненный метафорами, когда ему стало казаться, что он проносится через миры, сидя верхом на хвосте кометы».

Мир образов Гюго был неподвижен. В центре его мироздания лежали абстрактная идея всеобщего блага и уверенность во всемогуществе человеческой совести, которой нужно лишь указать на зло, чтобы уничтожить его.

Он не понимал (или не хотел включить в основу своего мышления) диалектики истории. Он рассматривал мир с точки зрения веры в «вечные» ценности и поэтому, несмотря на самое горячее участие в политической жизни Франции, всегда оставался вне истории.

Он говорил: «Что такое история? Это — эхо прошедшего в будущем». В этом определении нет самого главного — настоящего. Он не ощущал «настоящее» в его движении, в развитии. Он ставил лишь фигуры-символы и, указывая на них, взывал: «Ужаснитесь!»

И поэтому, быть может, Гюго в реальной жизни так часто становился жертвой человеческой низости. Подлецы под прикрытием его возвышенной мечты делали свое темное дело, — они оставляли поэту его рифмы, себе присваивали общественную собственность.

Почти сорок лет отделяют мой сегодняшний день от первого знакомства с Гюго, — минуло почти сорок столетий: облик мира никогда не менялся и не вырастал с такой головокружительной быстротой.

Оглядываюсь на призраки моей юности, затянутые пылью времен, и с улыбкой горячей благодарности вспоминаю мои былые восторги. Гюго научил мое сердце биться — наука пошла на пользу. Я вновь в Большом мире среди Больших людей.

Но это — не детский сон, не мечта, не абстракция, — это не символы, взывающие о милосердии. Большой Человек сегодняшнего дня — живой и реальный тип эпохи. Он производит титанические усилия не во имя отвлеченной идеи Добра и Любви, трудится не для спасения никому не нужных останков разбитой на призрачных скалах морской посудины. Он строит новую реальную жизнь для себя, для своих потомков. Формы его строительства грандиозны, и усилия его грандиозны…

Вот та точка, где соприкасаются романтизм и реализм. Но этот наш новый романтизм — другой природы, чем идеалистический романтизм Гюго.

Уверенность в необъятных творческих силах народа; дерзание, подготовленное точным научным расчетом и потому по своим результатам превосходящее самые дерзкие замыслы; мужество и героизм — не как бессознательный порыв к каким-то абстракциям, но мужество и героизм, подсказанные реальной и высокой целью, мужество и героизм, вызванные любовью к этому дивному миру, воплощенному в моей родине, развивающейся и расцветающей, — вот что мы называем романтизмом…

Невозможное стало возможным. В нашей стране уничтожена грань между романтиками и реалистами. Мы, участники строительства нового мира, созидатели Большого Человека, — романтики и реалисты в одно и то же время.

Виктор Гюго всегда с нами, хотя мы и не всегда и не во всем с Виктором Гюго.

Письмо Н.В. Крандиевской-Толстой

…Вот уже 5–6 дней, как я сплю часа по 4 и чувствую себя прекрасно. Поездка так интересна, что жаль терять часы.

Первое — Гамбург, где я весь день шатался с капитаном. Мертвый порт (раньше был второй в мире, теперь на последнем месте). Доки, краны, заводы, верфи, дымы, шпицы колоколен, огромные кирпичные здания складов, каналы, мосты. При въезде на мертвом якоре стоит знаменитая мКап-Полониям, - она уже никогда не выйдет в море, ее внутренность, всю роскошь съели крысы. Порт пуст, город точно задремал — это Германия.

На следующую ночь, в Северном море, попали в шторм. В моей каюте было все перебито. Затем через день, в туман и дождь, в непроглядную ночь подошли к Лондону. Этот город меня подавил величием и грандиозностью. В нем нет плана, бесчисленные, роскошные кривые улицы, дворцы, древние церкви из прокопченного камня с белыми потеками, парки, парки.

Я ночевал в Сент-Джемском парке в нашем посольстве, и в 7 часов меня разбудили соловьи под окном.

В 10 часов сел в поезд, в купе, где сидел старый, гнусный мышиный жеребчик, все прихорашивался, и с ним девчонка с собачонкой. Это был Н. X. Денисов, глава антисоветского движения, наш лютый враг. Мы сделали вид, что не узнали друг друга.

Зеленые холмы, пастбища, дубовые рощи и однообразные линии рабочих поселков, светло-туманный, голубой Ламанш и Дьеп, — с заржавленными пароходами, старенькими кафе, пыльными уличками, рыбаками и лодырями на набережной. Затем фруктовые сады, сады, сады, холмы — Франция.

Жара, все — старое, неторопливое. Затем грязный и прокопченный gare Сен-Лазар и Париж, — точно я никогда не уезжал отсюда, точно время остановилось над городом.

После Лондона Париж провинциален, мал, грязен, У меня к нему странное чувство, как при встрече с другом, с постаревшим, но не изменившим ни одной из своих привычек, рассказывающим все те же рассказы.

…То, что я чувствую, бродя по этому городу, очень сложно и трудно высказать. Впервые я почувствовал огромность расстояния между собой и этой жизнью. Париж — это какой-то город призраков.

Вчера я прошел пешком по С. Мишелю и Монпарнасу, мимо залитых светом кафе, глядел на некрасивые (красивых здесь нет, еще не видел) лица, на жесты, на все поведение бесчисленного множества людей, — и меня охватила такая отчаянная тоска, что я с недоумением остановился (в темной части бульвара, где Бал-Бюлье).

Жизнь — без цели, без задачи, без связи друг с другом. Они сидят, пьют, ходят, смеются, потому что другого они не знают, а это — невесело, это — с потухшими глазами. Надо же где-то и как-то провести вечерний досуг, развлечься… На Монпарнасе, в новых, огромных, как целая площадь, кафе — страшные лица сутенеров, потенциальных и явных преступников, усталые девки. И ни одного живого лица, — призраки под призрачным светом всевозможных реклам и красных, синих светящихся трубок.

Париж переживает страшный кризис, моральный и материальный. Того очарования, которое чудилось тебе за каждым окошком или в перспективе далекой улицы, этого очарования больше нет. Ты скажешь нет его во мне самом. Неправда. Именно во мне самом теперь его больше, чем было 20–15 лет назад. Но здесь у людей потухшие глаза. Умерла радость жизни.

Вчера пошел к Фоли-Бержер, где обычно были б частящие ревю, — там (вместо ревю) показывали фильм из жизни диких птиц и еще какую-то мещанскую невыразимо глупую картину.

Встретил С. Она расспрашивала о России как о стране чудес, как бы мертвые расспрашивали о жизни о земле.

Я чувствую, что мы морально другого склада, мы высшие, чем здесь.

О свободе творчества

Моему поколению приходится иногда пересматривать некоторые понятия, которыми нас пеленали в колыбели, — восстанавливать их для новой жизни.