Философский камень. Книга 1 - Сергей Сартаков

Перед глазами Тимофея возникло со светлым прищуром лицо Владимира Ильича Ленина, то дорогое лицо, которое так и не удалось ни разу увидеть в жизни, но которое все-таки и на портретах оставалось вечно живым. Лицо человека, думавшего только о людях, о их счастье, отдавшего людям всего себя до последнего вздоха. Когда Тимофей писал свое заявление о вступлении в партию, он видел перед собой только это лицо, только образ этого человека, только с него хотелось ему взять пример для себя, только от него черпать всю силу правды. Но Владимира Ильича уже нет на свете, а начальник школы, старый член партии, командир боевой славы, хороший, задушевный друг комиссара Васенина, ему говорит: «Большевику-ленинцу в своей партии прежде всего надо искать правду, во имя которой партия борется. Видеть и понимать эту правду!»

— Вот я и хочу найти правду, только правду, товарищ, начальник школы.

— А если бывает так, что и у партии иного выхода нет? Обстановка, как клещами, зажмет горло, и, чтобы спасти страну и Советскую власть, партия силой раздвигает эти клещи. Может быть, при этом кому-то и больно сделает. Тут уж не до нежностей. Когда ты сам ходил в атаку, на скользкие крутые сопки вскарабкивался — товарища, что за тобой следом полз, случаем сапогом в лицо не бил?

— Так то в атаке, товарищ начальник школы, когда кругом враги.

— А нынче что, врагов уже не стало? И в селах, где сейчас решается судьба революции, — хлеб, жизнь, ты пойми! — кулаки в Советскую власть, в партию, в душу народную не стреляют?

— Знаю, стреляют. Так надо же разобраться!

— Зачем ты про Гуськовых мне, именно мне рассказал? Нет там разве на месте ни Советской власти, ни партии? Вот там во всем и разберутся.

— Вам я по доверию, товарищ начальник школы.

— По доверию…

Анталов поднялся. Вытащил из кармана связку тихо позванивающих ключей, прошел в дальний угол кабинета, где поблескивал светлой никелированной рукояткой высокий несгораемый шкаф. С протяжным металлическим рокотом повернулась толстая квадратная дверца. Из ее черного зева Анталов достал небольшую папку, по концам завязанную тесемками.

— Прочитай, — сказал, вынимая несколько листков бумаги, прошитых нитками за уголок.

Тимофей взял листки неуверенно, начал читать, с трудом разбирая корявый, неровный почерк и все время спотыкаясь на словах, написанных с грубыми орфографическими ошибками. Он давно уже привык к грамотному письму.

Верхний листок начинался с такого заголовка:

«Протокол заседания ячейки ВЛКСМ села Худоеланское…»

Он читал, и кровь то горячо, толчками бросалась в виски, то отливала так, что по щекам бежал мороз.

Все было верным и не верным. Смысл его просьбы пересказывался правильно, а окраска придавалась совсем другая. Получалось, что курсант военной школы, озабоченный тем, что взрослая дочь белогвардейского офицера-карателя находится на содержании в зажиточной крестьянской семье, где справедливо ее не любят, но законно заставляют работать, просит комсомольскую ячейку помочь белой контре облегчить ей труд, обратить на нее самое душевное внимание. И еще курсант этот просит комсомольскую ячейку быть посредником между ним и «белячкой» Рещиковой.

Постановление было принято краткое:

«Пункт первый. Не принимать никаких мер по заявлению курсанта гр. Бурмакина Т.П.

Пункт второй. Считать безобразием, когда курсант РККА просит комсомольцев оказывать помощь „белячке“ Рещиковой и хочет через ячейку с ней поддерживать связь.

Пункт третий. Сообщить в командование РККА об вышеизложенных фактах».

Внизу стояла подпись: «Секретарь ячейки ВЛКСМ — А.Флегонтовская».

Руки не слушались Тимофея, когда он переворачивал последний листок, чувствуя на себе давящий, холодный взгляд Анталова. Да как же это так? Как там они, хорошие ребята худоеланские, могли столь превратно понять его простую, человеческую просьбу! Он ведь писал им по-дружески, открыто, душевно, напоминая о горькой судьбе ни в чем не повинной девочки, теперь уже вступившей в годы юности, на самое трудное перепутье, а радостей в жизни так и не видящей. Он им писал, делясь доверительно своими тревогами за человека. И вот — «Заявление…», «Постановление…»

Посмотрел на дату, обозначенную в правом верхнем углу протокола. Написан давненько. Мелькнула мысль: «Почему же Анталов показал его только сейчас? Почему раньше ни о чем не расспрашивал?»

— Объясните, курсант Бурмакин, что все это значит?

Тимофей вытянулся, стал по стойке «смирно». Начал свой рассказ с того, как они со Своренем ехали в Москву и решили сделать остановку в Худоеланской…

Говорил трудно, подбирая слова. Анталов будто давил его своим спокойным, неподвижным взглядом.

И вдруг когда Тимофей стал вспоминать о том, как горько Людмила плакала ночью на берегу Одарги, жалела, что не погибла сразу от пули отца, в глазах у Анталова словно бы промелькнула теплая искорка. Сделалось легче. Постепенно, освобождаясь от скованности, Тимофей заговорил свободно, страстно и с той убежденностью, с которой перед этим заступался за дядю Гуськова. Говорил, сознавая, что защищает человека, защищает правду и веру в справедливость. Говорил, и чем дальше, тем сильнее чувствовал, — нет! Анталов теперь глядит на него вновь похолодевшими глазами и видит вовсе другое: курсант военной школы Бурмакин последовательно защищает «твердозаданца»-кулака, защищает белогвардейское племя.

Тимофей сразу запнулся, сник. Вернулся далеко назад, еще к тому времени, когда в их таежный поселок на Кирее ворвался отряд отступающих белых, когда он, Тимофей, повел их через тайгу на Худоеланское, а поручик Куцеволов…

Анталов моргнул нетерпеливо.

— Это я знаю! Пишите рапорт.

— О чем рапорт, товарищ начальник школы?

— А обо всем, курсант Бурмакин. Обо всем, что сегодня вы мне говорили.

И пододвинул побледневшему Тимофею лист бумаги, чернильный прибор.

10

После того как, проплутав в раздумьях по лесу трое суток, Людмила вернулась в дом Голощековых, она уже не осталась прежней безвольной тихоней. Злое упорство вдруг проснулось в ней. Не умерла раньше, не наложила на себя руки, стану жить. Стану жить, как человек, — гордо. Обидные слова, которыми острее ременного бича хлестнул ее Сворень и которые, затенив на время трезвую рассудительность, погнали ее в лес, теперь, наоборот, подталкивали к борьбе за свое человеческое достоинство. Ведь против этих слов Свореня были и другие, сказанные Тимофеем: «Я тебя не оставлю, если ты сама не струсишь, как твой брат Виктор». Она не струсит! Не должна!

Перемена, которая произошла в Людмиле, не была броской, заметной для всех. Она по-прежнему не могла перекричать Варвару, ответить грубостью на грубость Семена или отдуть палкой полудурка Маркушку за его обидные слова. Но раньше все то, против чего она не смела восстать, ее убивало, вгоняло в тихую тоску и отчаяние. Теперь она любые несправедливости, оскорбления и даже мимоходные подзатыльники Семена принимала, не опуская глаз, с тем гордым вызовом неприятелю, с каким стоит на бруствере окопа боец, расстрелявший все патроны: убей, но я не сдамся!

Она много раздумывала о ночном разговоре с Тимофеем. Зачем он сказал «я тебя не оставлю»? Так, сгоряча? Но это же он повторил и потом, при своем товарище даже за грудки схватил Свореня, когда тот стал смеяться над нею. Зачем все-таки? Пожалел? Спасибо, какое большое спасибо! Но может ли она принять его жалость, если ему от этого будет только вред? Ведь Сворень не шутил, — она хорошо понимает. И потому не может, ни за что не может накликать на него беду, как бы плохо ей самой здесь ни жилось.

И в редких письмах Тимофею намеками она писала об этом. Но тут же какая-то неудержимая сила заставляла ее добавлять обязательно: «Не забывайте меня, а я вас никогда не забуду». Если бы она не прибавляла этих слов, ей нечем было бы дышать. В них таилась какая-то надежда на будущее, свет в окне. Вот случится что-то такое… Людмила сама не представляла что. Или очень хорошее и для нее, и для Тимофея, когда все можно, или уж очень грозное, непереносимо тяжелое, когда тоже все можно.

Той ночью они с Тимофеем друг друга называли на «ты». Так и в деревне было принято. Она бы удивилась, если бы кто-то сказал ей «вы». В письмах «ты» никак не получалось, в письмах все деревенские тоже писали — «вы». А когда пишешь «вы», то на бумагу ложатся самые обычные и скучные слова, хотя просятся свободные, задушевные. Их-то, Людмила надеялась, Тимофей и прочитает между строчек. Если захочет.

Она не часто, а все же писала Тимофею. От него ничего не было. Но если в письме можно прочесть между строчек ненаписанные, дорогие тебе слова, так можно прочесть и все письмо, даже когда оно не получено тобою. Людмила уходила на берег Одарги, вглядывалась в переливы светлой волны и читала…