Сошествие во Ад - Чарльз Уильямс

— Давай я побегу вместо тебя, Адела, а ты отдохни. Я бегаю быстрее тебя, — добавила она. — У меня ноги длиннее. А об этой… ты не думай. — Она не смогла выговорить имя. Не было никакого имени у демона, жившего в Гоморре, в сарайчике у кладбищенской стены, по крайней мере, до тех пор, пока не отверзлись могилы.

— Нет, нет, никто ничего не может сделать, — всхлипнула Адела. — Только она поможет мне вылечить голову. Она обещала дать мне… А ты ничего не сможешь сделать, ты не видела этого ужаса в доме.

— Но давай хотя бы попробуем, — попыталась уговорить ее Паулина. — Давай я пойду и выучу твою роль. — Она тут же поняла двусмысленность своего предложения. Имела-то она в виду роль в пьесе, а стоило сказать об этом, и слово «роль» наполнилось совсем другим смыслом. Прошлое Аделы, вся ее жизнь принадлежали только двоим — ей самой и Богу, если, конечно, Богу было место в жизни Аделы. Никто, кроме Бога, не смог бы сыграть ее роль. Только Он, ради Которого крестили мертвых, Тот, Кто Сам пожертвовал Собой и показал другим, как это сделать, только Он мог принять жертву за всех, упокоенных в склонах Холма, возрожденных жертвой. Звуки фанфар окружили Паулину — так звучали возрожденные души, но ближе всех сейчас звучала хриплая одинокая труба.

— Там… в сарайчике… — лихорадочно шептала Адела, — там я узнаю свою роль. Иди и спроси ее…

Она с горячечной надеждой схватила руку Паулины и тут же отбросила с отвращением. Паулина готова была устремиться к новой цели, но та же сила, которая породила эту готовность, тут же ее и уничтожила. Она вздрогнула, ее отбросило от ворот Гоморры, где престарелая Лилит искривляет дороги душ.

Адела, до сих пор лежавшая с закрытыми глазами, вдруг широко распахнула их и уставилась на Паулину. Мгновение они смотрели друг на друга, а потом Адела закричала:

— Уходи! Ты не сделаешь, а если сделаешь, будет только хуже. Ты — дьявол, ты не хочешь, чтобы я знала. Уходи, уходи!

— Адела, дорогая, — заговорила Паулина, не обращая внимания на отвращение в голосе больной, — это же я, Паулина. Ты поправляйся, пожалуйста, а я сделаю, что смогу.

— Не сделаешь, не сделаешь! — кричала Адела. — Ты только все испортишь. Ты мучаешь меня, ты из меня все кости выворачиваешь! Ненавижу тебя, ненавижу, уходи! — Она начала метаться.

Паулина услышала, как миссис Хант, привлеченная криками, торопливо спускается по лестнице. Она воскликнула, разрываясь от боли:

— Я уже иду, я тебе обещаю…

— Нет, — кричала Адела, закрывая глаза руками. — Ты о нас не думаешь, ты нас не любишь. Ты… ты и Хью хотите запихнуть меня в могилу с этим… с этой… которая там, в комнате, а это не я, не я!

Мать обняла ее за плечи, пытаясь успокоить. Глазами миссис Хант показала Паулине на дверь, и той ничего не оставалось, как выполнить этот безмолвный приказ.

Паулина вышла из дома и пошла по улице, пытаясь успокоиться. Нужно было понять, что теперь делать. С одной стороны, просьба Аделы. С другой стороны — хорошо ли это для Аделы? Но кто должен решать, что для Аделы хорошо, а что нет? Сама Адела? Или еще кто-то? Питер? Но она не станет просить Питера. А интересно, что он скажет, если она попросит? Тут же вспомнит Всевышнего…

Наткнувшись на это слово, она взвесила его и сразу почувствовала облегчение. Она сделает то, что хочет Адела, потому что это нужно Аделе; она сделает это во имя Всевышнего, в лесу, где поют листья. Кто бы там ни был, он тоже подвластен закону взаимопомощи.

Перед ней в солнечном свете высился Холм, а на его дальней стороне — место, откуда пришел ее двойник, теперь наконец ставший с ней одним целым. Там, откуда он пришел, вздымались горы безличности, и где-то там затерялась нужная ей точка. Она шла к тому, что должно быть сделано. Вверх и вверх, а потом опять немного вниз. Она смотрела в сторону Города, где ей предстояло вскоре оказаться.

Вдали над землей стелился дымок поезда, в нем ехали те, кто покидал Холм, убегал от него. Изменилось ли в мире что-нибудь с тех пор, как в душе Паулины поселилась непреходящая радость? Может, да, а может, нет. Для одних мир обновлялся ежеминутно, для других — нет, для одних он был спасен, для других — нет. И так всегда — да или нет. Ей тоже предстоит покинуть Холм, и это факт, а любой факт — это радость, никогда прежде в расставании не было такой радости. С этими мыслями Паулина и оказалась возле сарайчика у подножия Холма.

Она сотни раз видела его. Грубая дверь была, как всегда, притворена. Она посмотрела на нее. Значит, здесь жила Лили Сэммайл? «Я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны».[47] Не дурной ли сон — считать себя царем пространства, замкнувшимся в ореховой скорлупе? Неслышные мелодии — застывшие фигуры на греческой вазе? Наслаждаться скорлупой как скорлупой, вазой как вазой! Она постучала в дверь, изнутри не донеслось ни звука. Она постучала еще раз; стук ее словно сделал дерево тонким листом бумаги — с той стороны стало слышно учащенное дыхание. Больше она стучать не стала; положила руку на дверь и тихонько нажала.

Дверь распахнулась. Она заглянула внутрь. Открылся неожиданно темный, узкий, уходящий куда-то в бесконечность проход. Земляной пол наклонно уходил вниз. Посреди сарайчика прямо на земле сидела женщина. Она была не одна: вокруг нее собрались обитатели отверзшихся могил. Многие из них толпились возле двери — в узком проходе хватало места для многих. Они стояли там, глядя на свою няньку, и все они были голодны. Лица — те, что еще можно было назвать лицами — бледны от многолетнего голода. А еще на них отражалось бестолковое изумление, словно они не догадывались, что терзались от голода. Пища внезапно исчезла, Маргарет Анструзер ушла, и все они умерли. Когда горнее солнце ударило по бесконечным иллюзиям, по всем их прошлым жизням, к ним пришел голод. Религию или искусство, гражданское чувство или чувственное желание, все, что способно освободить дух от самообмана, у них отняли; и вот они голодными взорами пожирают иссохшую грудь древней ведьмы. Их выпустили из могил, и они тусклым потоком устремились на свой знакомый Холм, да только не смогли пройти дальше кладбищенского сарайчика. Их кормилица сидела здесь, лелея свою последнюю иллюзию: она готова была напитать их и не могла поверить, что ей больше нечего им дать. О, как бы ей хотелось выглядеть кормилицей, любящей, доброй, хорошей, ни от кого не зависящей! А вокруг стояли голодные тени, но она их не видела. Она была женой Адама до Евы. Ева пришла на померкшую землю Эдема, чтобы спасти мир от этого демона. И вот теперь она сидит здесь, окруженная незримой толпой, отрезанная от земли, которую так долго и искусно населяла, сидит и ждет: может, хоть кто-нибудь из живых постучится, придет, попросит забвения, возжелает иллюзий, — а в чем же еще, как не в иллюзиях, человек способен найти забвение? Никто не пришел, никто не захотел забвения. Ее мертвые вернулись к ней, ее живые отказались от нее. И тут дверь распахнулась.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});