Том 2. Сумерки духа - Зинаида Гиппиус

Через несколько минут по уходе юнкеров, после которых все-таки остался запах конюшни и серого сукна, Звягин взял стул, сел против Юлии Никифоровны, у стола, и первый прервал молчание.

– Милый друг, – сказал он, – я писал вам. И вы пришли. Вы знаете, что я не вынес бы страданий в одиночестве.

Юлия Никифоровна встрепенулась.

– Вы страдаете? Что случилось?

– Я всегда страдал и страдаю. И без вашего сочувствия – не знаю, что было бы со мною. Но вы правы. Случилось важное, непоправимое…

– Боже мой! – вскрикнула Юлия. – Скажите скорее, не мучьте меня.

– Вы поймите меня, как всегда. Вы одна меня понимаете. Вот, знайте: между мной и Муратовой все кончено.

Юлия всплеснула руками, но в первую минуту не поверила. Она слишком давно знала, что Звягин любит Валентину, слишком подробно он рассказывал о своей любви и описывал ее. Она давно примирилась с этим, страдала вместе со Звягиным от их ссор, радовалась, что Звягин доверяет ей свою душу, а она утешает и поддерживает его. Она привыкла знать его привязанным к Валентине, даже восхищалась втайне его способностью любить столь горячо.

– Я вам расскажу, как это произошло, – сказал Звягин н начал рассказывать.

Он передал свое последнее свидание с Валентиной, стараясь не забыть подробностей, но чуть-чуть, слегка, незаметно для себя, он переиначил и свои слова, и ее, даже свои ощущения, которые изобразил густо, мрачно, почти сильно. Холод между ними – создан ею, Валентиной, ее полным, грубым непониманием его любви. Вся она, все в ней теперь оскорбляет самое святое его души. Он даже не знает, может ли действительно любить такую, как она. И годы он убил на любовь, на поклонение, не смея взять ее руки… Счастие, которым он ей, быть может, пожертвовал… Она не стоит жертв.

Он не скрывал своей злобы, он только называл ее справедливым возмущением.

– Я страдаю, я изнемогаю, – повторял он, – я не пойму, что со мной, но мне хочется кричать, взывать, требовать правосудия, я сам не знаю у кого, может быть, у Бога… Поймите, я вижу, что она дальше от меня душой, чем отдаленнейшая из звезд, она слепа, она жалка – и все-таки я боюсь, что люблю ее. Нет, нет, это невозможно!

Он упал головой на стол. Юлия была потрясена, возмущена больше Звягина. Как она смеет, эта Муратова, давать ему такие страдания? Где же в самом деле справедливость?

Юлия встала, робко подошла и положила руку на голову Звягина. Ее слезы быстро, светлыми, мелкими каплями, падали на стол. Глаза поминутно мигали, и сверкающие капли сыпались легко и часто.

Звягин взял руку и стал целовать в ладонь, повторяя:

– Вы мой единый, истинный друг. Без вас я бы умер, я не могу переносить одиночества. Любите меня, не покидайте меня.

Жалость к себе колола его сердце. И на глаза выступили непритворные слезы.

– Да, я понимаю вас, – лепетала Юлия Никифоровна. – Как я могу покинуть вас? А Муратова… Да, она вашей любви не стоит… Подумайте только, она отталкивает вас, и она приближает какого-то Кириллова…

Звягин вдруг вскочил. Слезы мгновенно высохли. Лицо его было беспокойно и озлобленно.

– Вы тоже заметили? Кириллова. Я сейчас же понял. Я знаю ее, как прочитанную книгу. Ей нравится Кириллов. Да? Вы тоже заметили?

Юлия поняла, что сделала ошибку – но было поздно. Новые, разнородные чувства поднялись в душе Звягина и жгли ее. Внезапная мысль родилась в нем – и через минуту уже казалась единственно возможной.

– Юлия, – сказал он, останавливаясь перед ней почти спокойный, тихо, задерживая волнение. – Я понял. У меня один путь – сбросить это с себя совершенно, окончательно, откинуть прочь эту любовь. Я буду иметь силу, если вы меня поддержите. Не хочу унижаться, страдать, не хочу мучений. Надо, чтобы она это знала. Я хочу столкнуть ее с моей дороги. Юлия, вы мой друг – будьте же для меня всем, будьте моей женой!

В первую минуту Юлия не поняла. Потом волна небывалой радости залила ей душу, хотя сердце, полное слишком искренней любовью, кольнула неясная, непонятная обида. И слезы, счастливые и печальные вместе, опять закапали, безмолвно и легко падая с ресниц.

Звягин сел рядом с Юлией на широкое кресло и обнял ее одной рукой. Он не любил Юлию, но одиночества переносить не умел, и Юлия, с ее любовью, была ему необходима. К тому же Муратова должна знать, что он победил ее, что он не хочет страдать от разлуки. Это она должна знать немедленно.

И, прижимая Юлию к себе, он шептал:

– Так вы меня больше не покинете? Вы мне верите? Помогите до конца. Сделаем это не откладывая… Через два дня я уезжаю в Москву. Вы будете уже там? Не создавайте лишнюю муку. Надо жалеть меня.

VII

В столовой Валентины Сергеевны, комнате очень высокой, с темной резной мебелью и темными стенами, сидело несколько человек. Только что кончили завтрак и теперь допивали кофе. Свет зимнего, снежного, сумеречного дня, пробиваясь в окна, делал все окружающие предметы и лица людей особенно унылыми и серыми.

На конце стола, в кресле, сидел Иван Сергеевич с капризным, больным лицом. Он, видимо, был не в духе, и даже всегда живые глаза его на этот раз казались тусклыми и злыми.

Рядом с ним сидела полная, добрая и глупая дама, которая доводилась как-то родственницей Валентине Сергеевне, любила ее и теперь привезла к ней свою племянницу, богатую сироту, едва выпущенную из института. Дама взяла ее к себе только осенью, а перед этим девочка провела в четырех стенах всю жизнь с семилетнего возраста, не выходя даже на каникулы.

Она была довольно миленькая, прозрачно-малокровная, хотя полная, с каким-то странным взором, не то наивным, не то вызывающим, с пепельными волосами, тщательно, даже по-детски тщательно и неумело завитыми. Одетая пестро и непривычно – она сидела молчаливо, только изредка улыбаясь и поправляя одежду и волосы беленькими, пухлыми руками.

– Ах, я просто не знаю, чем и повеселить Сонечку! – говорила в это время тетка. – Я все свои знакомства забросила, случая этого не предвидела… Конечно, понемногу можно все связи вернуть, но пока, пока! Молоденькая девушка, ее нужно вывозить, ей нужно о женихах думать… скучает! Смотрю – а она уж и скучает! Этакая хорошенькая, все у нее есть, а она бледнеет и скучает! Конечно, я старуха… И как бы мне ее развеселить!

Валентина посмотрела на девушку, которая потупила глаза, и произнесла:

– А что же, Сонечка, вы читать не любите?

Сонечка подняла свои вызывающие глазки под плотной сеткой черных ресниц.

– Дорогая, дорогая Валентина Сергеевна! Если бы вы знали, как мне надоело возиться с книгами! Вы такая дуся, и я вам скажу откровенно…

Тут она покосилась немного в сторону Ивана Сергеевича, который ей не выражал особого благоволения, но Иван Сергеевич сидел с закрытыми глазами, как спящий – и Сонечка продолжала:

– Я вам откровенно скажу, что эта тюрьма институтская всем, всем мне опротивела. Я как птичка, вылетевшая из клетки. Мне хочется посмотреть мир, людей… Меня так и тянет к свету… Веселья, упоенья, блеска… Я бы хотела закружиться в вихре бала…

Валентина едва успела подавить улыбку и произнесла, обращаясь к тетке:

– Вот какая она у вас бедовая… Повезите ее в театр, на бал. Зимой столько даже общественных балов.

– Ах, вот артиллерийский… – проговорила Сонечка и вспыхнула, неожиданно смутясь. – Это уж всегда лучше, военные…

«Неужели в институтах до сих пор говорят так?» – подумала Валентина. Ей казалось, что она читает малоталантливый рассказ тридцатых годов. И она спросила вслух:

– А вы, Сонечка, предпочитаете военных?

Сонечка еще более смутилась, или сделала вид, что смутилась, и отвечала:

– Нет, что же… все это глупости… Конечно, ласкает глаз… Против этого нельзя спорить…

Румянец к ней очень шел и оживлял немного тяжелые черты лица. Тетка опять заговорила, превознося Сонечку в глаза и разрываясь от желания ее повеселить. Она без церемонии обратилась к Ивану Сергеевичу, и поток ее слов был неудержим. Реплик она не слушала бы, если бы Иван Сергеевич их и давал.

Сонечка встала и подошла к окну. Прислонившись головой к портьере, придерживая ее немного театральным жестом, она смотрела на мутный снег и мутное небо, думая о щегольских санках, промчавшихся мимо, и офицере в белой фуражке, который сидел в санях и даже взглянул наверх.

Валентина тоже встала и подошла к Сонечке. Валентина была днем менее красива, цвет лица казался смуглее, огромные глаза еще больше от легких теней над ресницами. Выражение лица с каждой минутой делалось суровее и вынужденнее.

Сонечка взглянула на подошедшую Валентину молча и вздохнула. Прошла минута молчания.

– О чем вы задумались, Сонечка? – произнесла Валентина.

– Так… Тоскливо…

– Что ж все тосковать? А вы бы почитали, музыкой занялись, то, другое…