Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919 - Ольга Валериановна Палей

прогоняли меня прикладами. Однако нянечка, добрая душа, иногда приносила мне записки от великого князя. Эти написанные карандашом записки – единственное, что у меня осталось от него… Он вкладывал в них всю свою нежность, всю надежду, а еще огромную моральную усталость. Несколько раз медсестра, девушка из высшего общества (которую я не могу назвать, не зная, удалось ли ей бежать из России), также приносила мне короткую нежную записку от него.

1 января 1919 года новый год сменил прошедший ужасный год. Несмотря ни на что, мы продолжали надеяться, без информации, без причин, потому что именно инстинктивная потребность хвататься за любую мелочь позволяет жить. Я проводила вечера или в теплой, дружеской атмосфере у Е.В. Пономаревой, где Кони очаровывал нас своей беседой, или у себя, с Арманом де Сен-Совёром. Поскольку в моей комнате было всего плюс 7, мы оба сидели в шубах, а Сен-Совёр поддерживал огонь в камине, рядом с которым мы сидели. Мы говорили о Франции, о тех, кого там оставили. Как раз в это время президент Вильсон[75] совершил безумный шаг: предложил организовать встречу с большевиками на Принцевых островах[76]. Мы, знавшие, что собой представляют Советы, не могли понять, как подобная аберрация могла зародиться в человеческом уме. С тех пор произошло еще худшее: в Лондоне и Генуе…[77]

Во вторник, 15/28 января, около полудня, я пришла в больницу со своими корзинами. Великий князь прислал мне те, что остались со вчерашнего дня, и написал записку, в которой жаловался на головную боль. Несколько дней назад его перевели из отдельной палаты в другую, к полковнику К., который относился к моему мужу со всем вниманием. Пока я читала записку, подъехал автомобиль, и из него вышел солдат. Я не обратила на него внимания и пошла в город. Позднее я узнала, что этот автомобиль приехал за моим любимым великим князем, чтобы увезти его на Гороховую, а потом на смерть.

В тот же день, перед ужином, я получила записку от молодой медсестры.

«Его только что увезли на Гороховую с вещами. Возможно, чтобы освободить. Приготовьтесь немедленно».

Вечером, после ужина, я побежала к Горькому. Он был в Москве, его возвращения ожидали утром в четверг, 17/30 января. Все это показалось мне хорошими предзнаменованиями.

В среду 16/29, хотя в этот день передачи не принимали, я отправилась на остров Голодай в надежде увидеть одного из свирепых комиссаров и узнать о судьбе мужа. Один из них принял меня очень нелюбезно.

– Почему вы позволяете себе являться вне установленных дней? – закричал он. – И потом, можете больше не ходить: вашего мужа здесь нет…

Я сделала вид, будто ничего не знаю.

– Нет здесь? А где же он?

– Я не обязан перед вами отчитываться. И потом, гражданка Палей, могу вам дать совет: убирайтесь отсюда, не то…

Я поняла, что в этот раз ничего не добьюсь. Я говорила себе, что у великого князя есть еда, но меня беспокоили его головные боли; я подумала, что завтра, в четверг, я отнесу обед на Гороховую, что в полдень приедет Горький… Меня убаюкивали самые розовые, самые прекрасные мечты. Я уже представляла себе, как устрою его в двух красивых больших комнатах, в которых жила.

С этими мыслями я собиралась вечером в среду, 16/29 января ужинать с Е.В. Пономаревой и Кони. С того времени воспоминания о том вечере болезненно отпечатались в моей памяти, словно их вырезали острым лезвием. Моя давний друг Константин Гартунг прекрасно играл на пианино, но в тот вечер музыка, вместо того чтобы успокаивать, нервировала меня. Я поднялась к себе около одиннадцати часов, закуталась в шубу и сразу заснула. И вдруг, в три часа ночи, проснулась, как от толчка. Я ясно услышала голос:

– Я убит.

Тяжело дыша, я стала искать спички (электричества больше не было). Руки дрожали так, что я никак не могла чиркнуть спичкой по коробку. Наконец загорелся слабый огонек. Никого. Все вокруг меня тихо и спокойно. «Господи, – подумала я, – в каком же состоянии мои нервы, если я начала слышать голоса. Надо снова лечь и досыпать». В пять часов утра, потом в семь, я снова слышала тот же голос и то же слово «убит», и, несмотря на это, ни на мгновение не мелькнула у меня мысль, что речь идет о моем горячо любимом муже.

XXXIX

После этой кошмарной и тревожной ночи, в четверг, около одиннадцати часов, я отправилась с моими корзинами на Гороховую. Там стояла длинная очередь из людей, ожидавших, когда у них примут продуктовую передачу для заключенных. Когда настал мой черед, солдат, принимавший передачи, сказал:

– Павла Александровича Романова здесь больше нет. Сегодня с утра принесли уже три корзины для Романовых, никого из них здесь нет.

Возможно, сказала я себе, кузенов великого князя тоже привозили сюда, раз те, кто о них заботится, приносили им еду; наверняка их собираются освобождать.

Но где они? Куда мне идти с моими корзинами? Мой муж с позавчерашнего дня почти ничего не ел. Я решила вернуться на остров Голодай, потому что там был день приема передач. В ту сторону шел битком набитый трамвай. Я уцепилась за поручни платформы. Какая-то добрая душа освободила мне немного места для корзин, и через час я в последний раз приехала в эту злосчастную больницу.

– А! Вы вернулись, гражданка Палей, – усмехнулся давешний комиссар. – Видать, у вас много свободного времени. Вам уже было сказано, повторяю: Павла Романова здесь нет. Ищите его на Гороховой или еще где, – добавил он таким тоном, что у меня сжалось сердце.

Я вернулась на Гороховую, попыталась прорваться внутрь в надежде, что блондин, который помог мне в августе, снова придет на помощь. Но часовой был суров и неумолим. Я решила никуда не уходить из вестибюля ЧК. Возможно, войдет кто-нибудь знакомый, и я выпрошу пропуск на вход. Я напрасно прождала до двух часов, все более терзаясь от мысли, что мой муж голодает. Наконец, в три часа я решила вернуться домой и, выйдя из двери ЧК, встретила Трелиба, комиссара тюрьмы на Шпалерной.

– А, товарищ Трелиб, какое счастье! Умоляю вас, поднимитесь наверх и получите для меня пропуск на вход. Мне необходимо узнать, где мой муж.

Я увидела, как он покраснел, стал багровым, потом побледнел.

– Я ничего не могу для вас сделать. Правда, ничего не могу… – пробормотал он и, не добавив больше ни слова, скрылся за дверью.

Что делать? Я использовала последнее