Бельканто на крови (СИ) - Володина Таня

Стромберг бледнел от ярости и угрожал написать в Стокгольм. Он не собирался бежать из города, пусть это и называлось почётной капитуляцией. Мысль о том, чтобы бросить Верхний город с его великолепными дворцами под ноги фаворита Петра I, приводила его в бешенство. Слухи о том, каким местом Меншиков добился любви царя, возмущали набожного, праведного и безгрешного губернатора. Но упрямый Карлсон настаивал на своём. Он — выборный представитель купцов и ремесленников, он обязан заботиться о горожанах, а не о пришлых шведах, которые хоть и прожили в Калине полторы сотни лет, но прожили обособленно, на своей аристократической скале, за толстыми стенами. Чужаки!

Губернатор чувствовал себя загнанным в угол. И не указ о возвращении складочного права служил тому виной. Он знал, что магистрат и без складочного права готов был отдаться очередному завоевателю — купцам незнакомо понятие чести и доблести. Их цель — сохранить свои шкуры и барыши.

Стромберга мучило другое. Какая-то холодная гиблая дыра открылась в его груди. Будто его пырнули ножом, а он не заметил. И теперь через эту дыру ветер выдувал из него волю к жизни и веру в справедливость божью. Проклятые грешники, добровольно бросившие свои души в пасть дьявола, засели в Верхнем городе, и не было средства их оттуда выкурить. Они не прятались в зачумленных трущобах от народного гнева, не висели на острых пиках с пропоротыми кишками, не валялись в прибрежных кустах, разорванные на куски русскими бомбами. Нет! Они пели итальянские песни на высокой зубчатой башне, смеялись и страшно подумать, чем ещё занимались! На осаждённой башне в осаждённом городе!

Стромберг не мог капитулировать, пока справедливость не восстановлена. И если господь молчал, он должен взять на себя тяжкое бремя судии.

***

Они не пели песен на вершине башни. Это маэстро Мазини играл на скрипке, пока Эрик показывал Маттео сокровища из сундука баронессы Линдхольм. Детский карнавальный костюмчик, альбом с засушенными цветами, моток алой ленты, связка медных бубенчиков.

— Больше двадцати лет прошло, а я до сих помню, как мама устроила карнавал на Богоявление. У нас не принято было развлекаться, а вот немцы частенько проводили весёлые шествия. Мы вниз не ходили, но однажды мама пригласила музыканта в замок и приготовила праздник для нас троих. Она любила музыку, папу и меня… — задумчиво рассказывал Эрик.

Он вдруг подумал, как, должно быть, страдал отец от неразрешимого противоречия между жизнью и любовью. Потом увидел застывшее лицо Маттео, лежавшего на толстом соломенном тюфяке у закруглённой башенной стены, и присел рядом. Заботливо поправил одеяло и сказал:

— В этот раз я говорю правду. Мне стыдно, что я лгал о матери. Она не была тайной католичкой.

Маттео соблюдал режим строгого молчания, чтобы поскорее восстановить голос после болезни, поэтому просто кивнул. В его душе не осталось ни обиды, ни горечи, словно Эрик осушил их до дна своими поцелуями. Порой память подбрасывала разрывные бомбы воспоминаний, и он ахал от внезапной боли — слава богу, мимолётной, проходящей. Его сердце выздоравливало так же быстро, как и тело. Жар спал, он заметно окреп. В солнечные дни Маттео пробирался по узкому лазу на вершину башни и сидел между зубцами, наслаждаясь солёным ветерком, напоминавшем ему об Италии.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Мазини купил у Марты немного канифоли. Утром он упражнялся в игре и пении, обнаружив редкой красоты лирический баритон, а по вечерам сочинял новую оперу, беспрестанно обсуждая с учеником тот или иной пассаж. Эрик ничего не понимал, но обожал сидеть подле них с бутылкой вина и слушать затейливую музыку маэстро.

Они ждали ночи. Когда солнце уплывало за горизонт, а Мазини уходил спать на кухню, они раздевались и ложились на тугой ароматный тюфяк. Они изучали друг друга тёплыми слепыми касаниями, расслабленно ласкаясь и целуясь до самозабвения. Порой тонкие пальцы Маттео проявляли настойчивое и неуместное любопытство, порождённое то ли проснувшейся чувственностью, то ли воспоминанием о словах Сюзанны, и барону приходилось ловить их и придерживать. Отныне некоторые вещи пугали его так сильно, что он холодел и корчился от тошноты. Он стал бояться даже самого нежного проникновения.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Иногда, как голодные звери, они торопливо совокуплялись несколько раз подряд, а иногда Маттео с помощью Эрика познавал свои способности — возможно, ограниченные с точки зрения деревенского мужлана, но, бесспорно, выдающиеся с точки зрения страстных итальянок и насмерть влюблённого барона. Маттео не мог часто, но он мог долго. Старик-музыкант не соврал: кастраты были неутомимы в любви.

Однажды утром в Нижнем городе послышались выстрелы и многоголосые крики. Сотня оголодавших солдат разграбила булочные и дома пекарей на Главной улице. Они угрожали разорить и мясников, если те не отдадут мясо на прокорм армии. Бюргерская рота, набранная Карлсоном из гражданских, организованно выступила против шведских солдат. Завязался уличный бой, звуки которого напугали даже русских.

Кровавая вакханалия продолжалась до полудня, пока Стромберг не снял со стен Верхнего города пехотинцев и не отправил разнимать жестокую драку. Все поняли, что на этом противостояние между аристократами и купцами не закончится. Разногласия оказались неразрешимы.

Магистрат в последний раз посовещался и отправил парламентёров к генерал-фельдмаршалу Меншикову, который обретался на флагманском линкоре. Весь город наблюдал, как двухвёсельная шлюпка с представителями самых влиятельных гильдий везла царскому фавориту согласие на капитуляцию.

Стромберг отозвал своих солдат за стены Верхнего города, и, упрямо сжав челюсти, приготовился увидеть сдачу купеческого Калина.

Эрик, Маттео и Мазини провели весь день наверху башни, наблюдая за драматическими событиями из первого ряда. Они не знали, что капризная судьба скоро вытолкнет их на сцену.

63

Бургомистр Улоф Карлсон, члены городского магистрата, старшины гильдий и представители сословий собрались в Ратуше для подписания послания королю Швеции Карлу XII. В нём они подробно рассказали о бедственном положении Калина. Сокрушаясь о продолжительной войне и непомерных контрибуциях, об упадке торговли и промысла, о свирепствующей чуме и голоде, они в заключение сообщали, что вынуждены подчиниться воле провидения и сдать город Петру I. После этого ритуального акта пышная процессия двинулась к Северным Морским воротам, где бургомистр прикоснулся к гигантскому чугунному засову, символически принимая ответственность за капитуляцию на себя. В руке он сжимал связку городских ключей, а под мышкой — бархатную подушечку. Калинцы вышли на пляж и выстроились в шеренгу, ожидая прибытия генерал-фельдмаршала Меншикова.

В неописуемом бешенстве граф Стромберг наблюдал, как тёзка Александра Македонского в алом мундире с голубой лентой, на которой покачивался бриллиантовый орден Андрея Первозванного, ступил на берег Швеции. Молодой и всесильный государев любимец! На груди его ярче солнца сияла драгоценная восьмиконечная звезда, голову украшал пышный золотой парик, а руку он держал на эфесе длинной шпаги.

Будь у Стромберга пушка, он пальнул бы в самоуверенного фаворита, но Верхний город владел лишь двумя старыми немецкими гаубицами, стрелявшими каменными ядрами, и, несомненно, противник об этом знал. Вся артиллерия, установленная на внешней крепостной стене, принадлежала Нижнему городу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Когда бургомистр преподнёс Меншикову ключи от Ратуши, тюрьмы, церквей и ворот, граф обернулся к своим солдатам, умиравшим от голода и жажды, и приказал поднять на толстую надвратную башню обе гаубицы и все имевшиеся ядра. Поднять и нацелить на замок барона Линдхольма! Виновные должны понести наказание.

Достать русских Стромберг не мог, зато мог достать итальянцев.

Семеро узников замка Линдхольма тоже смотрели с зубчатой башни, как происходила передача власти. Две тысячи русских солдат вошли в город следом за своим генералом. Зелёные мундиры и красные чулки — повсюду, куда ни взглянешь. Меншиков и бургомистр скрылись в Ратуше, где подписали бумаги, а через час Карлсон объявил, что городские привилегии подтверждены, магистрат продолжит работу в прежнем составе, а горожане сохранят все гражданские права. Люди разразились одобрительными криками: для Нижнего Калина война закончилась. Русские солдаты дали залп в воздух и заорали «Ура!». Все ворота распахнулись, и на выход потянулись длинные цепочки измождённых крестьян, надеявшихся найти в своих деревнях пропитание и укрытие от болезни.