На запад, с жирафами! - Рутледж Линда

Мы спрыгнули на землю и уселись на подножку. Вытираясь, мы прислушивались — не раздадутся ли из вагончика еще какие-нибудь тревожные звуки. Но нет, слышался лишь гневный топот да хлюпанье слюны. Так что мы снова наполнили ведра и предложили жирафам. Они с сомнением взглянули на нас, а потом принялись жадно пить. Мы убрали брезентовый настил и вернулись на дорогу.

Надо было ехать дальше.

Вскоре мы оказались в той части Оки-Ленда, которая сильнее всего пострадала от Пыльного ковша. И чем дальше продвигались, тем суровее был вид за окном. Сперва, когда снова сгустились облака и начало моросить, он не слишком нас пугал. Но когда час спустя мы по-прежнему не встретили на пустынной магистрали ни одной машины, нет-нет да и мелькала мысль, что этот участок трассы и вовсе заброшенный.

Но тут нашему одиночеству пришел конец. За окном появились стаи маленьких коричневых птиц, они летели куда-то, нисколько не пугаясь мелкого дождика, то сбиваясь в облачка, то вытягиваясь вереницей, то сближаясь с нами, то отдаляясь. Даже спустя многие мили они все равно оставались рядом — бесчисленной стаей без начала и конца, парящей над безжизненными равнинами.

Даже Старика впечатлило это зрелище.

— Настоящее чудо природы, гляди-ка!

Жирафы тоже заметили птиц и даже начали покачивать головами, следя за этим нескончаемым полетом.

— Куда это они все разом собрались и зачем? — спросил я, наблюдая, как длинная птичья вереница описывает круг над иссушенной равниной.

— Может, случилось что-то, — предположил Старик, понизив голос, когда стая снова приблизилась к нам. — Но, скорее всего, еще только случится.

— А им это откуда известно?

— Животный инстинкт. Он у них с самого рождения, — пояснил Старик. — У нас он тоже есть, пускай и совсем слабый. Благодаря ему ты, к примеру, чувствуешь на себе чужой взгляд и в самый последний момент успеваешь отскочить от столбика, чтобы только в него не врезаться. У некоторых этот инстинкт такой сильный, что они считают, будто обладают шестым чувством, даром предвидения, и ты ни за что не убедишь их в обратном.

Меня сразу бросило в жар. Я подумал, а уж не знает ли Старик о тете Бьюле и моих диковинных кошмарах? А он все не сводил глаз с птиц.

— Таких людей, само собой, зовут чудаками, а то и безумцами, — продолжал он. — Но как по мне, это просто отголоски того, что птицы и звери никогда не утрачивали: крошечные остатки, скажем так, некоего инстинкта самосохранения, который не смогли уничтожить тысячелетия человеческой цивилизации.

Птицы описали над нами очередной круг и снова полетели над равнинами, а Старик покачал головой.

— Уж поверь мне, за время работы с животными я видел немало всего — и странного, и чудесного… — изрек он.

Мы оба затихли, зачарованные полетом птиц настолько, что лично я позабыл обо всем на свете.

Долгих два часа зеркало заднего вида напоминало картину в раме: в него можно было полюбоваться и на пичужек, и на жирафов, качающих длинными шеями в такт волнам этого птичьего моря, и каждый раз, когда я на них смотрел, меня накрывало чувство, которое иначе как радостью и не назвать. Все повторялось снова и снова. С неба по-прежнему накрапывало, жирафы продолжали свой танец, а птицы летели над нами, и можно было вдоволь на них налюбоваться.

Позже я узнал, что у таких вот удивительных стай, похожих на пляшущее облако, есть свое название — это явление зовут мурмурацией. Но никто так и не дал ему запоминающегося объяснения. И если в суровом и неумолимом краю моего детства словосочетание «чудо природы» ничегошеньки не значило, то теперь, при виде этой картины, я ни капельки не сомневался, что это и впрямь настоящее чудо.

Даже к полудню птицы никуда не делись, — мы уже так долго двигались вместе, что они казались нам попутчиками.

А потом вдруг, безо всякого предупреждения, дорога резко ушла в сторону, и нам пришлось распрощаться: птицы исчезли.

Пейзаж за окном так быстро сделался уродливым и безжизненным, что у меня аж под ложечкой засосало. Как только снова пришлось пялиться на безжизненные просторы Оки-Ленда, настроение мое сделалось задумчивым и мрачным — даже жирафы в зеркале не могли его исправить. Я покосился на Старика, но и тот был мрачнее тучи. В эти минуты я мог думать лишь об одном: о странствующих голубях из истории про Соколиного Глаза, рассказанной мне Стариком, — таких многочисленных, что они закрывали собой все небо, а потом исчезли с лица земли. В те времена слово «вымирание» можно было услышать нечасто. И все же я, мальчишка, чудом бежавший с опустевших прерий, думал о жителях фронтиров, которые с мушкетонами наперевес гадали, куда же делись голуби. Совсем как отцы и матери семейств оки, вооруженные плугом и не понимавшие, куда разметало землю.

А в грядущие годы, когда мир охватила война и вымирание самого человечества, причем по его же вине, стало угрозой, о которой всем пришлось поразмыслить, я часто воскрешал в памяти этот исчезающий шелест крыльев, и меня накрывало горькое чувство усталости и утраты, которое я и сам не мог объяснить. Впрочем, в тот день меня донимала лишь меланхолия того странного сорта, от которой часто страдает путешественник; у нее не было имени, но она была тягучей и неустанной, как морось, что сыпалась на нас с неба.

Мы уже почти добрались до границы Оклахомы. Старик прервал молчание, объявив, что мы заночуем на ближайшей же стоянке, где только окажется хоть несколько деревьев.

Мы пересекли границу с Техасом и примерно через час увидели впереди табличку:

ВИГВАМ:

торговый двор, автостоянка и кемпинг

За ней тянулась вереница тщательно отштукатуренных домиков, напоминавших формой вигвамы. Казалось, мы приехали в самую настоящую индейскую деревню. Впрочем, Старика привлекла не она, а вереница деревьев, высаженных вдоль ограды. Он был, пожалуй, последним человеком на земле, который согласился бы заночевать в таком вот домике в форме вигвама, — впрочем, ради жирафов мы были на это готовы.

При виде нас хозяин вместе со своей женушкой выскочили из административного здания по соседству с торговым двором. Он восторженно улюлюкал, а его супруга приветственно размахивала бумажными сувенирами в виде индейских головных уборов. Их было четыре: два для нас и еще два — для жирафов, но Старик отказался за нас всех. Вскоре вагончик уже стоял у деревьев. В ту ночь вместе с нами тут ночевала только парочка богатеньких семей, пустившихся в путешествие на холеных автомобилях. Детишки, должно быть, решили, что сорвали джекпот: еще бы, увидеть одновременно и вигвамы, и жирафов! Кроме них, за парковкой, в зоне кемпинга, расположилась большая семья оки, натянувшая палатку и разложившая вещи на крыше своего старенького «форда».

С наступлением сумерек мы со Стариком стали осматривать жирафов. Проверили им уши, глаза, горло — вдруг затесался еще какой-нибудь недуг — и были «вознаграждены» за труды обильной порцией слюны. Впрочем, Красавица так устала, что почти не ворчала, когда Старик проверял повязку на ноге. Чтобы поднять пятнистым великанам настроение, мы разрешили толпе новых жирафьих обожателей из индейской деревеньки подойти поближе. Красавица и Дикарь с удовольствием облизали лица детишкам и сорвали с мужчин шляпы.

Даже семейство оки не справилось с соблазном. Сперва явилась мамаша с малышом на руках, потом бабушка, которая заставила мужчин вынести ей кресло-качалку, чтобы можно было сидеть и любоваться. Старик, пряча улыбку, даже разрешил детям покормить жирафов луком.

Но когда родители увели детишек и бабушку — кого в палатку, кого в домики с гипсовыми стенами, — в нескольких вигвамах от нас затормозил зеленый «паккард». Благодушие Старика мгновенно испарилось. Я уж было подумал, что сейчас-то на меня и обрушится тирада, которую он сдерживает еще с Чаттануги, но нет: Старик обернулся ко мне и сказал только:

— Нам надо обсудить последнюю телеграмму Начальницы. Но это попозже. А пока отправлю ей ответ.