Однажды ты узнаешь - Наталья Васильевна Соловьёва

хлеба, кто-то – чудом уцелевшую крынку молока.

Не помню, сколько времени прошло, а Леша все сидел возле могилы и повторял, не слыша меня:

– Что же делать, что же делать…

Мы оба, потрясенные и усталые, не могли сдвинуться с места. Когда девочка снова стала плакать, Леша очнулся:

– Вот что… Надо пробираться в отряд – а дальше видно будет.

Мы вышли из деревни, и сразу стало легче: то, что произошло с нами всеми в те дни, стало превращаться в прошлое. Если не думаешь о чем-то, оно в этот самый миг уже превращается в прошлое, даже если ты этого не хочешь. Такова жизнь, Лиза.

– Командир что-нибудь решит, – стал рассуждать Леша. – Может, на Большую землю тебя отправит. В Москву, как ты и хотела.

Я вздрогнула от этих слов. В Москву. Опять. Впервые в жизни не хотела туда. Я стала другой. И Москва сделалась чужой для меня. Все, что со мной случилось, изменило меня. Я вдруг ясно почувствовала, что морок, это непреодолимое желание вернуться, прошел. Мне больше нечего было там делать. Я освободилась. Я стала другой.

Мы пошли через болото. Оно было повсюду. Нам было не миновать его, и я смирилась. Сейчас это был наш друг, которого боялись немцы. И я чувствовала себя спокойно с Лешей – я была не одна.

Шли долго, передавая девочку друг другу, но наконец, под вечер, оказались в отряде.

Лица у партизан были усталые, осунувшиеся. Кто-то зашивал одежду, кто-то возился с оружием, кто-то спал, прикрыв лицо чем пришлось.

Под одним из деревьев расположился госпиталь – вокруг лежали и сидели раненые, их осматривали врачи. Раненых было много.

Я увидела женщин, которые чистили картошку, – среди них была и мачеха Леши, Миля. Заметив Лешу, она с причитанием бросилась к нему. Он что-то сказал ей, она осела и закрыла лицо руками. Леша взял у меня девочку и отдал ей.

– Пойдем, накормлю тебя. Потом отведу к командиру.

Я подошла к людям, которые сидели кружком возле полевой кухни. Старик и Пелагея с удовольствием, причмокивая, лопали суп. Увидев меня, Пелагея отвернулась. Старик стал бубнить:

– Чуть нас не загубила, а все равно ребенок умер бы тут, в лесу. Есть главный – слушайся, нечего бабские нюни разводить, ты на войне не баба – ты солдат. Чуть весь отряд не загубила из-за лягушонка этого. Еще и неизвестно, от кого он. А может, от немца?

Я подскочить к ним и закричала:

– Гады, гады, да чтоб вас! Да чтоб вас самих…

Леша испуганно схватил меня за руки и стал успокаивать:

– Ты что, Нинка?

Историк, услышав что-то неладное, вышел навстречу:

– Что тут у вас?

– Товарищ командир, разрешите обратиться? – срывающимся голосом заговорил Леша.

– Обращайтесь.

– Это Нина Трофимова. Нашел в деревне.

Я продолжала кричать:

– Слушайте, вы! Да вы не люди. А ребенок этот – невинный. Сволочи вы последние. Зачем живете? Как вы будете жить после такого? Ребенка убить…

– Как… Что ты говоришь? Ребенка? – Леша отпустил меня и стал приближаться к старику.

– Отставить, – жестко приказал ему историк, а мне сказал: – Рассказывай, Нина.

Я рассказала. Историк приказал старику и Пелагее рассказать, как было. Они ни в чем не каялись, наоборот, настаивали, что выхода другого не было. А старик добавил:

– Окажись ребенок в отряде, окруженном немцами, сам бы ты, командир, такой же приказ и отдал.

– Ах ты, мразь, – сказал историк и добавил, обращаясь уже к нам с Лешей: – Судить не за что их, к счастью, жив ребенок. И прогнать сейчас нельзя – немцев в отряд привести могут. Под стражу их пока, потом видно будет.

Партизаны увели куда-то Пелагею и старика, осыпавших меня проклятиями. Я долго думала, что их вскоре отпустили, но так, чтобы ни я, ни Леша не видели. Но потом кто-то в отряде намекнул, что из леса они так и не вышли, «помогли» им. Правда это или нет – не знаю. Ни Пелагею, ни старика я больше никогда не встречала.

В тот вечер после ужина, сидя у костра, Леша сказал мне:

– Спасибо, что спасла мою дочку, мою Машу. Я тебе за нее по гроб жизни буду благодарен.

Слова эти были для меня потрясением. Несмотря на то, что со мной произошло в тот день, как ни странно, я все еще могла чувствовать. Мне стало очень больно. Так больно, что словно искры из глаз посыпались – так ведь говорят? Я думала, просто выражение такое, но это правда, так бывает.

Ведь все это время с Владеком я считала себя порочной, грязной, думала, что нет и не будет мне никакого оправдания. Я думала о Леше как о несбывшейся мечте, об идеале. Как о человеке, который всегда поступает правильно, что бы ни случилось. Да, он не клялся мне в вечной любви, расстались мы с ним плохо, но я все равно верила в наши с ним чувства. И честно говоря, меня поддерживала надежда, что, когда война закончится, мы будем вместе. Поэтому для меня ребенок Леши и Розы стал ударом. Предательством. Стыдно признаться, что несмотря на то, что Роза была мертва, я разозлилась на нее – ведь она знала о моих чувствах к Леше, но все равно стала мне соперницей. Можно было сказать, что «война», «время такое было», но все это отговорки и, по-моему, неправда. Война не может всего списать – это было бы слишком удобно. Ни предательства Леши и Розы, ни моего – с Владеком. Другое дело, что человек – существо слабое, не надо его идеализировать. Ни других, ни себя.

Леша сказал эту пафосную фразу и будто не заметил, как она сделала мне больно. Наверное, к тому моменту его чувства ко мне давно закончились, он уже и забыл о них, ведь столько всего с тех пор произошло в его жизни – Роза, ребенок, и все это во время войны, когда они в любой момент могли погибнуть.

Глава 19

Я осталась жить в отряде – в любом случае мне больше некуда было идти. Надо сказать, все оказалось не так, как я себе представляла: изнуряя себя работой в колхозе, а потом в огороде у тетки, я сильно романтизировала жизнь партизан. Скорее, думала о них как о лесных свободных людях, надежно спрятанных от немцев. Более того, я ведь была очень одинокой в деревне, и партизаны мне казались своего рода братством или мушкетерами. Один за всех и все за одного.

Ведра чищеной картошки до сих пор стоят перед глазами – я работала в кухонной бригаде. Как и