Россия в глобальном конфликте XVIII века. Семилетняя война (1756−1763) и российское общество - Коллектив авторов

жизни (наличие бумаги, чернил, денег или оказии для почты), социального положения или служебного ранга.

Практически все дошедшие до нас диарии – записи журнального типа. Основная функция журналов в России, берущих начало еще в допетровское время, – фиксация происходящего. Фиксируются перемещения в пространстве, погода, финансы – «квантифицируемая» безличная информация для служебного отчета в военных, дипломатических и прочих «юрналах», которая начинает использоваться и для подобного же самоотчета в частных делах. В центре служебных журналов коллективное действующее лицо: посольство, армия, эскадра, полк. Высказывания о себе появляются в виде маргиналий в них (еще при Петре печатаются специальные «юрнальные» календари с пробелами для заметок)[503] и в составе личных формулярных списков о прохождении службы. Россия повторяет в этом развитие военной автобиографики при становлении государства и армии модерного типа в Западной Европе. И там и тут содержание и вид личных текстов, даже мемуаров, еще долго заимствуются у казенных табельных шаблонов; и там и тут частное и публичное смешаны воедино[504].

Самым распространенным типом эго-документов, достигавшим нижней границы грамотного общества, долго остаются записи на печатных календарях[505]. Что мы можем найти о войне, скажем, в календаре на 1758 г., принадлежавшем двум женщинам из села Василево Угличского уезда? Да то же, что и всегда – смертное дыхание каждой большой войны в русской деревне: «(сентября) 21 числа заченли принимать рекрут»[506]. В календарных записях купца на 1759 г. война ожидаемо отражается тем, что людей и грузовые галиоты начинают отправлять в новозавоеванные Мемель и «Кенизберх»[507] – скорее всего, по армейским подрядам. С самого начала за войной пристально следят те, у кого родные в действующей армии, как у помещика И. П. Анненкова. Но внимания к войне абстрактного, не связанного с личными интересами, мы не найдем. Ни управляющий из крестьян Л. А. Травин, ни калужский купеческий воротила Г. В. Губкин войну не упоминают[508]. Даже если фиксируются не только личные и семейные события, как в календарных записях 1758 г. И. М. Булгакова, полкового секретаря лейб-гвардии Преображенского полка и отца будущего посланника в Константинополе Я. И. Булгакова, где отражены, к примеру, приезд в Петербург принца Карла Саксонского и турецкого посланника или спуск на воду нового корабля «Св. Димитрий Ростовский»[509], новости в русских календарных записях, как правило, привязаны к месту пребывания автора, и происходящее вдалеке на «прусских кровавых полях» обойдено молчанием.

«Я» секунд-майора А. И. Ржевского[510], предстающее на страницах такого же дополненного автором печатного календаря с записями за 1757−1758 гг., – по преимуществу телесное, физиологическое. Описываемые болезни и любовные похождения в глухих местечках по пути следования полка остаются в герметичном мире; выход за его пределы происходит лишь при упоминании покровителей и благодетелей или катаклизмов (встречи с Тайной канцелярией). Между тем автор, хоть и со скромным культурным багажом, отнюдь не чужд рефлексии и вряд ли не осознает, что движется на войну, тем более что передислокация его Ширванского пехотного полка из Сибири в Малороссию, а оттуда через остзейские губернии к действующей Заграничной армии зримо иллюстрировала масштабы подготовки империи к войне и перемены в судьбах вовлеченных людей. И только попав в жернова истории, в прусский плен, Ржевский обнаруживает свое личное участие в войне[511].

В Британии уже с начала XVIII в. публикуются life and adventures («жизнь и приключения») в том числе рядовых солдат в расчете на интерес читающей общественности. У нас личное не выносится на публику за почти полным пока отсутствием таковой[512]; в адресованных родным и потомкам документах автор не видит в себе публичную фигуру и, даже будучи президентом Военной коллегии, как Н. Ю. Трубецкой, умудряется упоминать о войне только в связи с личным пожалованием[513].

И наоборот, если адресация выходит за рамки частной, личное из текста исчезает. Капитан Мордвинов переписывал свой «Маршрут Четвертого Гренадерского полка» для продажи: в конце его стоит цена 2 р. 20 коп. Сложно сказать, продал ли и на кого рассчитывал (окрестных помещиков? однополчан?), но сам расчет свидетельствует, что сухие таблицы с названиями мест, количеством пройденных миль и переписанными официальными реляциями, из которых состоит его «Маршрут», предполагались интересными для стороннего читателя, тогда как частные подробности – нет. «Свою войну» позволяли себе описывать только в письмах и позднейших мемуарах.

Имена и отчества «братцев», дядюшек, крестных и благодетелей, которыми рябит почти каждое письмо, свидетельствуют о референтной роли неформальных социальных связей. Язык иллюстрирует неразвитость отвлеченных коллективных представлений, пока только формирующиеся: в личных текстах этой эпохи редко попадаются абстрактные понятия «отечества», «России», «народа», с которым соотносил бы себя автор. Подобная лексика ограничена военной и дипломатической элитой, ощущающей себя представителями страны, как в переписке братьев Паниных, где речь идет о «любви к отечеству» и «добродетелях его народа», или в разговорах с иностранными дипломатами в Константинополе кн. Г. И. Шаховского: Россия «во всем не уступит европейским народам, нечто и преимущество взять может»[514].

В остальном коллективная идентичность военных авторов соотносится с армией. Она воплощение регулярности, ее уставы применяются к гражданскому праву; история и страны, и своей собственной жизни оценивается по ее достижениям. Экспедиционная Заграничная армия, на годы оторванная от России, представляет собой замкнутый коллектив, по нашим меркам небольшой: после битвы при Цорндорфе, например, в главной армии вместе с легко раненными всего 30 тысяч человек. Конечно, мы должны отдавать себе отчет в обманчивости не только слов, но и цифр, коль скоро и вся имперская столица к середине XVIII в. насчитывает всего около 70 тысяч населения. Однако все же армия может уместиться на одном поле и в одном лагере; здесь много родственников, не возбраняется и даже приветствуется практика их «сослужения»[515] в одной части, причем не только офицеров, но и нижних чинов. Все знают всех, здесь занимают деньги, делятся новостями и провизией, завязываются дружеские связи, которые остаются действенными и после войны среди бывших «однополчан»[516].

Если у нижних чинов Российской императорской армии (РИА) основу социальной идентификации обеспечивает солдатская артель, то для офицеров эту роль играет полк, также компактное сообщество: численность армейского полка даже до походных потерь обычно была меньше штатной и редко превышала 2000 человек, а к концу тяжелой кампании 1758 г., например, по многим пехотным полкам в строю оставалось менее 500 человек. «Маршрут» капитана Я. Я. Мордвинова свидетельствует в этом контексте о принадлежности к армейской элите гренадерского полка; «полковую» идентичность обнаруживает и «Журнал курского помещика Володимерского пехотного полку капитана» И. П. Анненкова