Луна, луна, скройся! (СИ) - Лилит Михайловна Мазикина

тому же на траве лежит роса.

― Где ты спрятала вещи? — спрашивает «волчок».

― Там… в дупле, в одной из центральных веток.

― Ясно.

Кузен исчезает в кроне дуба, оставив меня страдать от мокрых штанов и озноба; через некоторое время на землю шлёпаются оба пледа — всё ещё нераспакованные, палатка с насосом и почему-то банка маслин. Следом, немного пошуршав листвой, спрыгивает и Кристо. На одну упаковку с пледом он меня пересаживает, другую распечатывает и укутывает меня. Поит меня колой — она мне кажется отвратительно холодной, но я послушно глотаю. Возится с буреломом, разводит костёр. С банки маслин сдирает крышку и безжалостно высыпает чёрные ягоды прямо в траву; наполняет её водой из баллона и ставит возле костра. Голова кружится, и я слежу за ним бессознательно, как сонный ребёнок следит за родственниками, перемещающимися по хатке. На какой-то миг у меня слипаются глаза, и почти сразу Кристо трясёт меня за плечо. Я открываю глаза, и у него в руках оказываются банка с водой, обёрнутая косынкой, и ложка. Он набирает из банки воды, пробует её и подносит к моим губам:

― Ну-ка… За маму…

Вода горячая, но не обжигающая. Я с наслаждением глотаю её, чувствуя, как разливается в животе тепло. Кристо подносит и подносит ложку за ложкой. Наконец он отставляет банку, и я снова закрываю глаза. Голова плывёт, и я даже не хочу сопротивляться.

Кристо волочит меня куда-то. Я приподнимаю веки: он впихивает меня в уже установленную палатку. Я всё ещё запелёнута в плед. Кузен выпрямляет меня, укладывая; исчезает. Возвращается со вторым пледом, накрывает меня, исчезает опять. Вползает в палатку с бутылкой колы в руках. Я понимаю, что хочу в туалет, но ни за что в жизни в этом не признаюсь, и тут же снова засыпаю.

Оказывается, я уже забыла, как это — болеть. Совсем разучилась терпеть озноб, лихорадку, удушье, боли в мышцах. Вывихи и растяжения, ушибы и раны я переношу куда легче. Я всё время лежу, то сплю, то брежу. Мне всё время ужасно, до ломоты в суставах, холодно, но майка, джинсы и плед при этом влажные от моего пота. Кристо вытирает мне лицо и лоб очень мокрой косынкой, струйки воды стекают в уши, под голову, за шиворот; от прикосновения этой ледяной косынки я испытываю боль почти нестерпимую. Мне не хочется есть, только пить, но Кристо то и дело впихивает в меня то ломтик сыра, то кусочек банана, обещая принести горячего чая, если я проглочу их. Я послушно жую и глотаю, и жадно пью так приятно согревающий живот чай. По утрам он даёт мне колы и уходит куда-то в город; я целые сутки только и жду этого момента, чтобы, дрожа и шатаясь, крохотными и медленными шажками дойти сначала до ямки между корней, а потом обратно. Иногда приходит собака и воет у меня над головой или рычит, заглядывая мне в глаза. Я слабо рычу в ответ, открывая дёсны. Потом приходит Кристо и собака исчезает. Появляется брат, тонкий, костистый, в одних только шортах. Показывает мне шрамы от собачьих зубов на руках, на ноге, на боку. Они очень светлые, почти белые, а кожа у брата очень тёмная; негатив татуировки. Брат превращается в Кристо и засовывает мне в рот кусок разваренного куриного мяса. Я жую и глотаю, и получаю в награду чай. Локти и колени выворачивает наизнанку, грудь и горло забиты чем-то мерзким, мокрым, не дающим воздуху входить. Кажется, это вода из Бодвы — густая, бурая. Я задыхаюсь. Надзейка гладит моё горло и нашёптывает что-то на сербском или словенском. Длинные тёмные волосы слиплись от крови сосульками; она жалуется, что их не удаётся расчесать.

― Я их обрежу и пойду волонтёром в гумлагерь. Меня никто не узнает, кроме тебя, — говорит она. — Ты ведь узнаешь? Узнаешь?

Я киваю. От нашёптываний Надзейки на время пропадает мелкий, удушающий кашель, и я прошу её не уходить. Она качает головой — ей надо на войну.

Из горла у меня выходит какая-то горькая серая гадость, я кашляю и никак не могу выкашлять её всю, хотя стараюсь так, что сильно болит между рёбрами. Или я кашляю потому, что там болит?

Потом за мной приходит Луна. На ней огромная шаль из цветов жасмина, невесомая, кружевная.

― Танцуй, — прошу я её.

― Нет, теперь ты танцуй. Ты танцовщица!

― Я не могу встать, — шепчу я.

― Ну и дура!

Она смеётся, и я вижу, что на самом деле это Люция.

― Сколько я лежала? — спрашиваю я Кристо.

― Почти две недели.

Он кладёт руку мне на лоб. У него жёсткая ладонь, твёрдые тёплые пальцы.

― Жара больше нет. Хочешь поесть?

― Очень. И ещё переодеться. Я ужасно воняю.

― Я схожу в город, когда поешь. У нас на обед фасоль с чесноком, сыром и помидорами.

― Ты научился готовить?

― Нет, я купил консервы. Сейчас разогрею.

Он вылезает из палатки, а я вожусь, переходя в сидячее положение. Во рту — давно надоевший вкус колы. Волосы на голове — сплошная липкая масса, вроде нашлёпки из водорослей. Плед воняет; я замечаю рядом ещё один, в гораздо лучшем состоянии. Им, кажется, укрывался Кристо. Я заталкиваю свой в уголок неопрятным комком и закутываюсь в кузенов.

Снаружи долетает аппетитный запах. Мне так скручивает желудок в приступе голода, что чуть не выворачивает. Я подползаю ближе ко входу и почти сталкиваюсь с Кристо. В руке у него — миска с фасолью по-цыгански, из комковатой массы торчит пластмассовая ложка. Я перехватываю миску дрожащими руками. Первое мгновение мне кажется, что сейчас я наброшусь на еду, но потом я понимаю, что мне трудно даже жевать и глотать, а уж тем более втыкать ложку в фасоль, набирая очередную порцию. Минут пятнадцать я сосредоточенно ем, пока, наконец, не чувствую приятную сытость. Горка фасоли не уменьшилась и наполовину. Кристо быстро доедает оставшееся, ставит миску на землю и заливает водой.

― У тебя какой размер одежды? — спрашивает он.

― Сверху восемьдесят восемь, снизу девяносто четыре.

Он серьёзно кивает и опять исчезает. Я слышу, как он уходит с нашей поляны. Немного подождав, я выползаю из палатки. Снимаю всю одежду, поливаю её водой. Мокрой майкой тру кожу. Процесс получается трудоёмким, но жить с ощущением липкой плёнки на теле я не могу. Вытеревшись, я прикладываю голову к земле и переворачиваю баллон, выливая на неё