Письма, телеграммы, надписи 1889-1906 - Максим Горький

25 или 26 сентября [8 или 9 октября] 1901, Н.-Новгород.

Дорогой мой Антон Павлович!

Если б я раньше знал, что Вы в Москве! Я попросил бы Вас, не можете ли Вы приехать сюда, на денек? Ужасно хочется видеть Вас, и к тому же драму я кончил, хотелось бы, чтоб Вы послушали ее. В пятницу ко мне хотел приехать Немирович, если б и Вы могли!

Ну, драма вышла крикливой, суетливой, и, кажется, пустой, скучной. Очень не нравится она мне. Непременно зимой же буду писать другую. А эта не удастся — десять напишу, но добьюсь, чего хочу! Чтобы стройно и красиво было, как музыка.

Очень захватила меня эта форма письма. Сколько злился я, сколько порвал бумаги. И хоть ясно вижу теперь, что все это — зря, однако буду писать еще. Конца «Троих» — не имею. Разгром «Жизни» был так свиреп, что не осталось даже листочков, и я должен был просить типографию, в которой печатался журнал, чтобы мне прислали хоть один оттиск. Прислали — цензурный, весь в помарках. Я отправил его «Знанию».

«Трое» уже напечатаны, в октябре поступят в продажу. Напишу, чтобы немедля прислали Вам.

Я подал прошение м[инистру] в[нутренних] д[ел], чтобы он отпустил меня в Ялту, до весны. И вместе с тем заявил местным властям, что до получения от министра ответа — из Нижнего я никуда не поеду и что, если им угодно — пусть отправляют этапным порядком в Арзамас. Пока что — вняли и не трогают.

Думаю однако, что если министр в Ялту не пустит, то они стесняться не станут, и я пройдусь до Арзамаса пешком. Ничего не имею против.

Хворает у меня жена, и очень это беспокоит меня, но в общем — живу недурно, последнее время много работал, в конце августа канителился с Шаляпиным. Очень он понравился мне — простой, искренний, славный парень!

Как Вы здоровы? Поглядел бы на Вас! Очень хочется.

Питаю надежду, что скоро увидимся в Ялте. Если б Вы заглянули сюда! И зову Вас, и — боюсь звать. Ибо, во-первых — дорога утомит Вас, пожалуй, а во-вторых — противное впечатление должна произвести на Вас обстановка, в которой я живу. Шумно, бестолково. А все-таки, может, приедете с Немировичем? Обрадовали бы — страшно!

Крепко жму руку Вашу, славный Вы человек.

А. Пешк[ов]

163

А. А. ГУСЕВУ

Сентябрь 1901, Н.-Новгород.

Уважаемый

Александр Александрович!

Не будете ли Вы так добры и великодушны, не поможете ли в деле приискания какой-либо работы подателю сего, Леопольду Израилевичу, исключенному из нашей гимназии за историю, происшедшую здесь весной?

Пожалуйста, помогите! Этот юноша, сидя в тюрьме, великолепно держал себя с начальством на допросах и вообще — очень симпатичен. Готов к услугам

М. Горький

164

К. П. ПЯТНИЦКОМУ

1 или 2 [14 или 15] октября 1901, Н.-Новгород.

№ 3

Дорогой мой Константин Петрович!

Не пустят в Крым — не надо! Чорт их всех возьми вместе с Крымом. Я и в Арзамасе расчудесно проживу на страх врагам! А жену и все прочее пошлю в Крым. Мать жены и больной мой племяш едут туда через два дня. Катерина с Максимом провожают их до Москвы, в Москве Катя проживет дня 2–3—7—10, — сколько захочет! — а я буду сидеть дома и писать пьесу.

Хороший Вы мой! Крым, Арзамас, Святополк, жена, дети — все это пустяки! Важно же вот что: я — Ваш Алешка — с честью выдержал предварительное испытание на чин драматурга! (Берегись, Вильям Шекспир!) Говорю — с честью, — не стыдясь — ибо уполномочен моим экзаминатором сказать больше. Вл. Немирович-Данченко клятвенно уверял меня, что пьеса — удалась и что сим делом заниматься я способен. Я ему верю. Он — прямой, искренний человек, не очень талантливый, но весьма и весьма умный и — со вкусом. К тому же он дал мне честное слово, что, если пьеса окажется хуже, т. е. ниже меня — беллетриста, он прямо скажет мне: «Не ставьте! не годится!» А сейчас он говорит, что я превысил его ожидания и т. д. Вы знаете — три дня я его ждал и чувствовал себя мальчишкой, волновался, боялся и вообще дурацки вел себя. А когда начал читать пьесу, то делал огромные усилия для того, чтоб скрыть от Нем[ировича]-Данченко то смешное обстоятельство, что у меня дрожал голос и тряслись руки. Но — сошло! Тем не менее, я по совести скажу, — пьеса мне не нравится. Очень не нравится! В ней нет поэзии, вот что! В ней много шума, беспокойства, много нерва, но — нет огня. Я однако не буду ее трогать — чорт с ней! Я написал ее в 18 дней и больше не дам ей ни одного часа, ибо — овчинка не стоит выделки. К чорту!

Завтра я начну другую пьесу. Ее я назову «Жид». Эту — я напишу! Я ее здорово напишу, клянусь Вам! Пари — она Вам понравится. Она будет поэтична, в ней будет страсть, в ней будет герой с идеалом, — Вы понимаете? Семит — значит — раскаленный темперамент! — семит, верующий в возможность счастья для своего забитого народа, семит, карающий, как Илия! Ей-богу, это будет хорошо! Егова, если он еще существует, будет доволен мной! А героиня — дочь прачки — демократка! — была на курсах, жена присяжного поверенного, презирающая ту жизнь, которой она живет! Вокруг этих лиц — целое общество провинциального города! Земец, купец, журналист, товар[ищ] прокурора, земский начальник, доктор… Вы понимаете? — всё сволочь! все мещане!

Я охвачен некиим пламенем! Хочу работать, хочу — страстно. И что мне министры, прокуроры, приговоры? Это ерунда! Это ничему не мешает! Голубчик Вы мой, я Вас обнимаю, ибо полн желания обнять весь мир.

Чорт бы драл! Мне однако жалко Феофанова! Как он поживает? Как Вы с ним обошлись? Милый друг, хороший Вы мой друг! Я чувствую себя виноватым пред Вами, и это очень грустно мне и очень тяжело!

Слежу за успехом Андреева и — ликую! Кому ни дашь книжку, все хвалят и хвалят хорошо, толково. Вообще — прекрасная штука — жизнь! Я все больше проникаюсь этим убеждением.

И — вот что! — вскорости я пришлю Вам №№ 254—5 «Орловского вестника» с докладом М. А. Стаховича съезду миссионеров о свободе совести. Знаете — хорошо все-таки родиться дворянином! Да, да! Не удивляйтесь! Посмотрите на Стаховича: он, в его политической карьере, не раз качался из стороны в сторону, не однажды говорил глупости, и, м. б., не раз был пошл.