Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу - Николай Чернышевский

Через два дня она была на вечере. Он оставался дома. Ей показалось, что он посмотрел на нее с усмешкою, когда она возвратилась. Она притворилась, будто скоро заснула. Он уснул; она встала и вынула маленькую шкатулку, в которой берегла письма и волоса Нивельзина. Двух писем недоставало, – двух – более ясных, нежели другие. Конечно, она не могла заснуть до рассвета. Когда она проснулась, мужа не было. Он вернулся, вошел к ней и подал ей четырехугольный пакетик, обернутый в бумагу: – «Я привез подарок тебе, Нина…» Это был портрет Нивельзина. Она пошатнулась. Он поддержал ее и сказал: «Я не из тех мужей, которые любят ссориться. Не буду упрекать тебя. Тем меньше надобности ссориться, что я знаю – твои прежние отношения к нему не могут возобновиться. Он увлечен другою привязанностью. Ты сохраняешь расположение к нему, но уже только дружеское, невинное. Я не имел бы ничего даже и против того, чтоб он бывал у нас. Но я понимаю, что это не было бы приятно ни тебе, ни ему. Пусть же по крайней мере его портрет напоминает тебе о нем». Он поставил портрет Нивельзина на ее стол с просьбою не снимать. – С того утра она знала, что должна рабски повиноваться ему.

– Я думаю, довольно. Я не имею надобности знать ничего больше, – сказала Волгина и позвонила. Вошла служанка и на вопрос Волгиной, разъезжаются ли гости, отвечала, что нет: сидят и курят и, по-видимому, не собираются уезжать. Волгина попросила вызвать Савелова в его кабинет, который был рядом со спальною жены, и перешла туда. – Савелов пришел с лицом очень серьезным, но совершенно любезным.

– Постарайтесь, пожалуйста, чтоб ваши гости разъехались поскорее, – сказала Волгина. – Или лучше мне попросить об этом Петра Степаныча?

– Нет, я сам желаю разговора с вами, – отвечал он. – Я очень хорошо знаю, какую силу имеете вы над мыслями Нины. Для меня важно объяснить вам истинное положение дела. Они остаются только затем, чтобы подписать доклад, который будет привезен очень скоро, я надеюсь. Если б не эта сцена, сделанная Ниною, он был бы подписан здесь и Чаплиным. Теперь Петр Степаныч повезет его к Чаплину. Я сам не могу ехать: мой вид только еще больше раздражил бы этого человека. Мне страшно за судьбу этого доклада; о, если бы вы знали, какою великою опасностью грозит, – не нам с Петром Степанычем только, а делу свободы, – эта досада Чаплина! О, как желал бы я, чтобы вместе с вами был здесь и ваш супруг, судить между мною и Ниною!

– Вы хотите пробудить жалость или стыд в моем муже? – сказала Савелова, горько улыбнувшись, когда Волгина вернулась к ней: – напрасная надежда. – Слушайте, что было между ним и мною, что заставило меня приехать вчера к вам…

– Я понимаю, что вы приехали ко мне, только потерявши всякую надежду; зачем мне знать подробности? – останавливала ее Волгина. Но жалкая женщина хотела жаловаться и плакать. Волгина принуждена была слушать.

* * *

Давно Савелов хотел, чтобы жена его завлекала Чаплина. Она знала всю важность дружбы этого человека и, подавляя отвращение, стала кокетничать с ним. Но это не человек, а животное. Смотреть на женщину, говорить с нею, пожимать ее руку, в этом нет никакого удовольствия ему. Вероятно, и целовать женщину не очень занимательно для него. Он не человек, он только животное. Женщина имеет для него только одну интересность – быть его наложницею. После трех, четырех разговоров он сказал ей: – «Видно, вы считаете меня за дурака», и не хотел больше слушать ее любезностей. Она сказала мужу, что делала все, что могла, и не может сделать ничего. Муж не стал спорить.

Но, когда завладел уликами против нее, он снова сказал ей: «Дружба Чаплина чрезвычайно важна для нас, Нина; прошу тебя, приобрети ее». Она должна была приобретать. – При втором разговоре Чаплин сказал: «Да что, будто я не понимаю? Вы опять хотите кормить меня пустыми словами». Она принуждена была подавать ему надежду. Но еще два-три разговора, и он уже говорил: «Да что же, какие там у вас помехи да задержки? Я вижу, вы просто отлыниваете». Он злился. На ее беду, он почувствовал влечение к ней, – и очень сильное Он стал бы мстить ей, вредя мужу. Он может обратить ее мужа в ничто. Как она сказала бы мужу: «Я сделала его врагом тебе!» Прощение было бы невозможно. Она мучилась и не могла решиться говорить с мужем. И вот, треть его дня вечером, муж объявил ей, что в нынешнем году хочет праздновать свои именины парадным обедом и что граф Чаплин должен быть на обеде: – «Ныне бал, на котором ты увидишь его; пожалуйста, сделай, чтобы он приехал». – Она поехала исполнить поручение. – «Ну, что? Опять наплетете какую-нибудь небывальщину? Опять станете отлынивать?» – был привет графа Чаплина. – «Нет, – сказала она: – я нашла, наконец, возможность говорить с вами наедине… Послезавтра именины моего мужа. Приезжайте, и мы будем говорить наедине». – «Как же это будет, по-вашему? С вами надобно ухо держать востро: больно мастерица отлынивать. Ну, как будет свидание?» – «После обеда я поведу вас посмотреть наши комнаты, – и мы останемся в моей комнате одни». – «Так-то вы не отлыниваете? – сказал он. – Нашли дурака! Хорошо будет свидание! – В соседней комнате усадите гостей; да еще станет поминутно соваться горничная. Понимаем-с! – Выйдет: по усам текло, в рот не попало». Он храпел в бешенстве. Она испугалась. – «Чего же вы требуете?» – сказала она. – «Вот мое условие, государыня моя: после обеда поедем с вами в театр, в карете. Хотите, то прекрасно; не хотите, узнаете, каково играть со мною, точно с дураком». – Она согласилась.

Муж дожидался ее возвращения: сидел в халате у постели и читал. – «Исполнила мою просьбу, Нина?» – «Да, – отвечала она и отпустила горничную: – исполнила, Жак; но если бы ты знал, чего мне стоило это!» – «Чем труднеё было исполнить, тем больше я благодарен тебе, Нина», – отвечал он, сбрасывая халат, и лег. – «Выслушай меня, Жак!» – простонала она. – «У меня слипаются глаза, Нина. Оставим это». – «Нет, ты должен выслушать меня! – Я принуждена была обещать ему, что после обеда мы с ним поедем в театр, в карете!» – «Только-то, Нина? Что за пансионские страхи? Не завезет же он тебя в разбойничью пещеру. Поедете в нашей карете, не так ли? – Если б у него на уме и была какая-нибудь подлость, то рассуди, что кучер и лакей твои, будут слушать не его, а тебя. Поедете в театр и приедете прямо в театр. В его ложу, конечно; там его мать, разные кузины. – Что тут ужасного?» – Он зевнул и закрыл глаза: – «Я очень благодарен тебе, Нина». – «Жак! Ты неумолим?» – Он молчал. Он притворился уснувшим. – «Жак, я должна предупредить тебя, – сказала она, дотронувшись: до его руки, – Я предвидела, что не разжалоблю тебя, и примяла хоть ту предосторожность, что велела ему говорить, будто он приедет сюрпризом. Я сказала, что мы не можем сделать такого обеда, какой был бы необходим, если бы мы говорили, что ждем его». – «Это для меня все равно. Пожалуй, я не буду говорить, что жду его. Но что тебе так вздумалось, Нина?» – «Что сказали бы, если бы узнали, что он приехал по моему приглашению? Кто же не знает, что он может выслушивать желания женщины только тогда, когда она соглашается быть его любовницею?» – «В этом есть своя доля правды, и предосторожность твоя очень умна. Мне не пришло в голову. Хорошо: мы не ждем его. Но вот что: наша скрытность может возбудить неудовольствие в Петре Степаныче. Другим, никому; но ему надобно сказать, Нина». – «Ему меньше, нежели кому-нибудь, Жак: я дорожу его уважением». – «Изволь, Нина; не будем говорить ему. Это каприз твой, не больше; но я так благодарен тебе, что соглашаюсь. – Петр Степаныч непременно рассердится и придумает бог знает какие подозрения. Но так или иначе, можно будет успокоить этого добряка. Да и не очень важно его неудовольствие, если заберем Чаплина в свои руки. Я чрезвычайно благодарен тебе, Нина», – повторил он и в самом деле стал дремать.

Она видела себя обреченною, отданною в жертву Чаплину Она не могла спать. К рассвету у нее стала возрождаться надежда: он согласился, что ее предосторожность не напрасна. Ему было бы неприятно, если бы все заговорили, что его жена – любовница Чаплина. Она заснула с решимостью возобновить свои мольбы.

Поутру она пошла в кабинет мужа и сказала: «Жак терзай меня за мое прошлое преступление перед тобою, но терзай сам, не отдавай меня на поругание другому, не отдавай меня на поругание животному бездушному, бесстыдному, отвратительному». – «Ты фантазируешь, Нина, – отвечал он. – Терзать тебя? – Я не сделал тебе ни одного упрека за прошлое; я умею забывать ошибки, Нина, когда вижу искреннее желание загладить их в моей памяти; – когда вижу, Нина; до сих пор и видел; и все, что ты слышала от меня было только: благодарю, ценю твои услуги. – Ты несправедлива ко мне. Еще страннее твои слова о каком-то поругании. Я согласен, что услуга, о которой я прошу тебя, неприятна. Но ты сама знаешь, как велика наша общая с тобою выгода, если мы возьмем Чаплина под нашу власть. Я понимаю, просидеть четверть часа в карете с таким неопрятным и гадким человеком – довольно мучительно. Но что тут особенно ужасного? – Я не ребёнок, Нина; я очень хорошо знаю, что женщина в подобном tete-a-tete не подвергается никакой опасности, если не увлечется сама. Опасность может состоять только в том, если у женщины взволнуется кровь и она забудет осторожность. С ним ты не можешь испытать этого: он гадок. Чего ж тебе бояться. – Ты расфантазировалась и создала себе пустые страхи. Но повторяю: с тем, что это tete-a-tete [8] очень неприятно, я совершенно согласен. Жалею об этой необходимости, Нина, искренне жалею. Но ты сама понимаешь, как важно для нас приобрести поддержку этого человека. Пококетничай с ним полгода, – быть может, меньше, и потом ты свободна третировать его, как он того заслуживает. Я требую от тебя немногого. Но требую твердо. Подобные разговоры неприятны; и для того, чтобы они не могли повторяться, я должен поставить вопрос ясно: если ты помогаешь моим планам, ты жена мне; если нет, то нет. Не принимай этого за угрозу. Я не хотел бы развода. Ты очень полезная помощница мне. Но я был принужден совершенно прямо высказать тебе, в чем состоит связь между нами. Если ты порвешь ее, мне будет очень жаль; но она будет порвана. О, нет, не бледней, не трепещи, Нина. Я сказал лишнее. Я уверен, между нами не будет ссоры. Ты не изменишь мне на последних шагах трудного пути, который ведет ко власти! Ты поможешь мне подняться, – ты взойдешь вместе со мною на высоту, где ни тебе, ни мне уже не будет надобности интриговать! И я горд, Нина, как ты, – быть может, гораздо более горд, нежели ты; и мне мучительно хитрить, льстить. Но что же делать? Потерпим, потерпим эту тяжелую необходимость еще немножко и скоро не будем иметь нужды ни в ком, не будем унижаться ни перед кем! – Я надеюсь на тебя, Нина, ты не изменишь мне». – Он поцеловал ее в лоб и ушел.