Перевёрнутый полумесяц - Мирослав Зикмунд

Два с половиной года развевался над Смирной греческий флаг, опираясь на подписи европейских держав, на Соединенные Штаты Америки, предпочитавшие держаться в тени, и на благочестивую мечту греческого короля о том, чтобы ему с неба свалилась хотя бы кроха того, что двадцать три века назад завоевал в Азии Александр.

В силуэте приближающегося города вырисовывается очертание строения, как две капли воды похожего на пльзеньскую Радыню. Через три километра Радыня превращается в современные элеваторы. Еще через километр слева от нас проплывает обширное здание с британским, турецким и греческим флагами и с вывеской «NATOHQRS» [15], резиденция средиземноморского командования Северо-атлантического пакта…

Примечательно, что вывеска этого искусственного грекотурецкого симбиоза находится неподалеку от памятника, который увековечил главнокомандующего турецких вооруженных сил Кемаль Пашу Ататюрка с воинственно вытянутой рукой в момент, когда он подает свою знаменитую команду: «Гоните оккупантов, гоните греков в море». Это было в сентябре 1922 года, когда турки изгнали отсюда последних греческих солдат.

Спустя тридцать три года, опять же в сентябре, старая ненависть к грекам вспыхнула в Измире снова. Получив сообщение о том, что в Солуни греки взорвали дом, в котором родился Ататюрк, в Измире вспыхнули дикие антигреческие демонстрации, которые вскоре распространились на Стамбул и Анкару. Турецкие националисты начали громить греческие магазины. Они разносили вдребезги все, что только попадалось под руку. В текстильных магазинах они ножами разрезали на узкие ленты целые штуки ткани, обливали товар бензином и поджигали его. Торговцы турки, чтобы уберечь свои магазины от подобной судьбы, вывесили на них турецкие флаги. Но демонстранты, которым захотелось шагать с флагами, сорвали их. Погромщики же разносили все магазины подряд, невзирая на то, турецкий это магазин или не турецкий. Ущерб был нанесен огромный. Правительство объявило в стране чрезвычайное положение, сместило ряд высокопоставленных военных и гражданских чинов [16]. Демонстрации привели к изменениям в правительстве. Наконец волна погромов схлынула. Анкара была вынуждена принести свои извинения греческому правительству и обещала возместить причиненный ущерб.

И, несмотря на все это, в том же Измире греческий флаг по-прежнему развевается рядом с турецким. Сомнительным пластырем выглядит на этом фоне этикетка «Северо-атлантический пакт».

Семь раз в год

От самой Албании мы предвкушаем, как будем рвать инжир прямо с дерева и тут же сравнивать, какая разница между инжиром свежим и тем, что завернут в целлофан. Но инжир все не зреет и не зреет. Даже в Смирне нам не удалось его попробовать. Мы приехали рано, первый инжир созреет не раньше чем через шесть недель, а уборка урожая начнется только в сентябре. Нам пока ничего не остается, как только сфотографировать инжир, который выращивают на огромных площадях повсюду вокруг Измира. Сейчас плоды напоминают маленькие зеленые электрические лампочки, перевернутые колбой вверх.

Измир — важный центр хлопководства. Отсюда вывозят также «валонки», деревянную посуду и желуди дуба, содержащие от двадцати до тридцати процентов танина. Вывозят также и «султанский изюм». Каждый из нас с удовольствием вспоминает, как в детстве таскал изюм у матери из кладовки, как выковыривал из куличей. Ну кто из нас не грешил этим в детстве?

— Говорят, что султанский изюм собирают здесь семь раз в год. Правда ли это?

— Да, ежегодно в Турции собирают около пятидесяти тысяч тонн. В 1957 году урожай был необыкновенный, на складах скопилось более девяноста тысяч тонн, и, таким образом, Турция сразу стала самым крупным производителем изюма в мире. Изюм подразделяется на десять сортов, при этом сорт определяет не величина ягод, а цвет их. Чехословакия покупает самый высший сорт — светлую десятку. А сейчас я вам дам попробовать неперебродивший настой на изюме — корук. Правда, это вам не пльзеньское двенадцатиградусное…

И Борек Крулиш, чехословацкий торговый представитель в Измире, с террасы виллы которого мы любовались Измирским заливом, встал и принес из холодильника графин с прозрачной светло-желтой жидкостью.

Мы пьем корук и хвалим знойное азиатское солнце.

Времена меняются, но совершенно не в том духе, который был скрыт в меланхолическом вздохе латинского поэта: «Tempora mutantur…»

Перед войной Чехословакия ввозила большое количество селедки, пищи бедняков. Или, к примеру, «святоянский хлеб», приготовленный из жмыха. Сколько людей ломало себе зубы, грызя твердый как гранит кусочек такого «хлеба», забивая зубы острой шелухой. Но это было самое дешевое «лакомство», которое мог себе позволить бедняк вместо апельсинов и бананов. Когда-то «святоянского хлеба» ввозилось изрядное количество и отсюда, из Турции. Сегодня его покупают лишь государства с самым низким жизненным уровнем и «святоянский хлеб»… скармливается скоту.

Почти та же судьба постигла «сладкое дерево», тоже служившее для обмана голода, хотя мы, мальчишки, любили жевать его, делали это героически, лихо сплевывая размочаленные волокна.

Ну, а «пендреки», длинные черные палочки, гибкие прутики, которые продавали у нас в кондитерских, а также во время ярмарок, храмовых праздников? Их производили тоже здесь, в Турции: экстракт сладкого дерева заливали в длинные тонкие формы, где он и затвердевал.

Мы сидим под смирненской пальмой, любуемся морем и вспоминаем: в довоенной Чехословакии пендреки держали в руках не только мальчишки, но и полицейские. Форма была взята в Турции, название — в Германии. По-немецки оно звучало Bärendreck.

Столовая на тротуаре

По вечерней глади залива медленно плывут два желтоватых огонька. Ветер доносит к нам отзвук глухих ударов. Это вышли на лов рыбаки. Но здешние рыбаки свои лодки не ставят «на якорь», которым может служить обычный булыжник на веревке. У них нет длинных удочек, и им не нужно следить за поплавком, ожидая, когда же клюнет. По заливу медленно движутся две широконосые лодки, ведя между собой редкую сеть длиной в двадцать метров и не более метра шириной. На каждой лодке по два рыбака. Один гребет что есть мочи, другой колотит палкой по борту и топает ногами по дощатому дну. Если посчастливится, то рыба, привлеченная светом керосинового фонаря, ослепнет, перепугается и, заметавшись, угодит прямо в сеть…

Обе лодки с шумом проплыли мимо, и снова только море плещется у берега…

Над заливом темная ночь, а у нас перед глазами возникают десятки улыбающихся лиц. Нам вспоминается прощание с рабочими табачной фабрики, которые столпились перед объективом: каждому хотелось попасть в кадр. До сих пор чувствуем мы их руки на своих плечах, а сквозь шум прибоя нам слышатся их голоса: