Искушение свободой - Рудольф Константинович Баландин

жалевшие барчуков-сироток…

Запомнилась Петру героическая оборона Севастополя. Он горько переживал наши неудачи в войне.

Бюллетени о болезни Николая I; усердные молитвы в церквах о его выздоровлении. Царь уже был, как выяснилось позже, мёртв, но это скрывалось. Постыдный обман!

Тихая паника господ: «Что-то теперь будет?» Шептания слуг о близкой воле. Тяжёлое ожидание новой пугачёвщины.

В Петербурге интеллигентные люди при встрече поздравляли друг друга с окончанием правления «железного тирана», скорым прекращением войны и непременными демократическими реформами.

Москва скорбела об императоре с изрядной долей лицемерия. Известие о его кончине не вызвало особой печали. А вот падение Севастополя и большие потери русских войск вызвали у многих слёзы. В семье Кропоткиных, по крайней мере, было так.

* * *

Положение крепостных зависело от конкретных помещиков. В Сибири или на Русском Севере крепостного права вообще не знали.

О зверствах ретивых, а то и психически ненормальных крепостников писали в газетах и журналах. Некоторых из этих душегубов судили и сурово карали. Общественное мнение в России было на стороне угнетённых.

У крепостных крестьян имелись некоторые права и возможность их защищать. Они жили общиной, решая свои вопросы на общих сходках. На беззакония хозяев крепостные порой отвечали бунтами. В 1861–1862 годах произошло 1172 случая волнений, охвативших 2609 деревень.

Порой крестьяне устраивали над помещиками-злодеями самосуд. Такие убийства по царскому указу держались в тайне, дабы не будоражить народ. В официальных документах писали: апоплексический удар. Выявить убийц в таких случаях было почти невозможно из-за сплочённости сельской общины круговой порукой от мала до велика.

Подобные ячейки общества по внутреннему своему устройству были анархическими. Однако над ними тяготела власть крепостника и государственная система.

* * *

Отец Александра и Петра Кропоткиных, Алексей Петрович, был типичным николаевским офицером. Он не участвовал в боях, но имел крест за храбрость. История награды была оригинальна. Во время турецкой кампании он находился при штабе. В деревне, где они квартировали, вспыхнул пожар. Слуга Кропоткина Фрол бросился в пылающий дом и вынес оттуда малыша-турчонка.

Услышав этот рассказ отца, Пётр удивился:

– Папа, ведь это Фрол спас ребёнка!

– Разве он не мой крепостной?

Отец считался богатым барином. Ему принадлежало много земель в Калужской, Рязанской и Тамбовской губерниях, несколько деревень и более 1200 душ крепостных крестьян (женщины – не в счёт). В Москве, на Старом Конюшенном имел князь Алексей Петрович усадьбу с многочисленными дворовыми, двенадцатью лошадьми, конюхами, поварами, горничными.

Зимой барин писал приказы сельским старостам, повелевая прислать в московский дом столько-то крестьянских подвод с такой-то провизией. За нарушения приказов перечислялись соответствующие наказания.

Петру на всю жизнь запомнились гостинцы, которые привозили мужики ему и его брату Саше от кормилиц: несколько ржаных лепёшек, крутых яиц, яблок. Хотелось мальчику послать ответный подарок. Но у него не было ни карманных денег, ни даже игрушек.

* * *

По мнению Петра, отец его не был злым человеком. Однако огромная власть над крепостными и вспыльчивость сбивали его на отвратительные поступки. За пустячную провинность, вспылив, он приказал высечь дворецкого Макара – сто розог.

«Слёзы душат меня, – вспоминал Пётр Алексеевич. – После обеда я выбегаю, нагоняю Макара в тёмном коридоре и хочу поцеловать его руку; но он вырывает её и говорит не то с упрёком, не то вопросительно:

– Оставь меня: небось, когда вырастешь, и ты такой же будешь?

– Нет, нет, никогда!»

Слово Петра Кропоткина как настоящего князя было твёрдым.

Крепостничество вызывало у него отвращение. Он негодовал, когда видел, как отдавали юношей в солдаты (на 25 лет, словно на каторгу!), как насильно женили или выдавали замуж.

* * *

Одного из смышлёных дворовых юношей – Герасима Круглова – отец Петра определил в земледельческое училище. Герасим закончил его с золотой медалью. Директор училища уговаривал барина дать юноше вольную, открыв доступ в университет, куда крепостных не брали. Барин не согласился.

Герасим вынужден был служить лакеем. За гордый нрав по настоянию мачехи Петра его отдали в солдаты. «Прощание с ним стариков-родителей, – вспоминал Пётр Алексеевич, – было одною из самых тяжёлых сцен, которые я когда-либо видел».

На военной службе Герасим, начав с писаря, после смерти Николая I сделался в конце концов главным письмоводителем одного из департаментов Военного министерства.

Именно к нему пришлось обратиться мачехе Кропоткина с просьбой помочь старому князю получить должность генерала в отставке. И Герасим помог. Бывший крепостной оказался благородней именитого аристократа и его жены.

* * *

Отец рассказал сыновьям мистическую историю, которой он не находил объяснения. Однажды ночью его жена, их мать, после своей смерти явилась к нему – вся в белом, бледная, с горящими глазами. Глухим голосом она сказала:

– Алексис, ты обещал дать вольную моей горничной Маше. Неужели ты забыл?

Отец онемел от ужаса. Когда пришёл в себя, привидение исчезло. На другой день он отслужил панихиду на могиле жены и отпустил Машу на волю.

Когда старый князь умер, на похороны пришла Маша, жизнь которой сложилась прекрасно. Она призналась братьям, что некогда оделась в белое и, подражая голосу барыни, напомнила князю о его обещании. Так она добилась свободы.

* * *

Отношения Петра Кропоткина с отцом не назовешь сердечными. О своей рано умершей (в 35 лет) матери Елене Николаевне, урождённой Сулима, он сохранил самые нежные воспоминания…

Помнил ли это он или ему в память врезались образы, возникшие от рассказов слуг, нянек, сказать трудно. Ему тогда было три с половиной года, брату Саше – пять лет.

Наши самые ранние воспоминания обрывочны и ненадёжны. То, что было до трёх-четырёх лет, мы обычно забываем. По-видимому, это всё уходит в подсознание: слишком обильны, сильны и важны навыки, полученные в этот период. Они подавляли бы более поздние мысли и впечатления.

Нередко эпизоды далёкого прошлого мы представляем, как пережитые, хотя восстанавливаем их по рассказам, услышанным в детстве и воспринятым в ярких образах. Лишь редкие случаи, вызвавшие сильные эмоции, память удерживает прочно.

О матери Пётр помнил со слов главным образом слуг и кормилиц. На портрете предстаёт образ женщины незаурядной: красивой, умной, доброй. Она любила поэзию и музыку, превосходно рисовала, писала иконы. Добрую память о ней сохраняли дворовые и крестьяне, которые жалели барчат-сирот и старались приласкать их.

Первые уроки любви и первую горькую горечь утраты испытал малыш Пётр от матери. Если он их и не помнил, то сохранил в подсознании.

«Не знаю, что стало бы с нами, – писал Пётр о себе и брате, – если бы мы не нашли в нашем доме среди дворовых ту атмосферу любви, которой