Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

После великолепного ужина в знаменитой нише между лестницей и стеной, которая десятилетиями потом оставалась моим постоянным местом, мы около десяти часов вечера отправились в не менее знаменитый бар «Одеон», вошедший в историю мюнхенской богемы. И там господин цу Гутенег был всем как родной. В одной из трех лож, которые нам тут же предоставили на выбор, мы пили черный кофе с ликером — бенедиктин, шартрез, гран марнье — без конца, с удалью и размахом. Владелец заведения, знаменитый папа Шлейх, старый живчик, очень похожий на духовное лицо, если бы не выдававшая его скабрезная улыбка, пришел нас поприветствовать. Он предложил нам египетские сигареты, длинные и толстые, которые мы окрестили фонариками.

Все это стало повторяться из вечера в вечер, разве что иногда к нам присоединялись Франц Блей или граф Латтанцио Фирмиан, друг Гутенега. Да, я был тогда посвящен в жизнь золотой молодежи.

На другой день после нашего первого загула пришел заверенный Блеем договор между мной и Гутенегом, по которому я обязывался писать только для него, сочиняя стихи, рассказы и диалоги к его рисункам. За это я должен был получить порядка тысячи двухсот марок за первое издание.

В Мюнхене я оставался почти неделю. А в Золльн вернулся уже вполне отравленным этой новой для меня жизнью. Она казалась мне не только очаровательной, но даже и само собой разумеющейся. Кроме того, я влюбился в зеленоглазую красавицу Эльку.

Приближался ее день рождения. Я хотел ей что-нибудь подарить. Денег у меня хватило бы на какое-нибудь красивое колечко или брошку, но подобный подарок в той среде считался не особенно стильным. Так, сам Гутенег за четыре недели их совместной жизни подарил своей чаровнице лишь один кулон из хризопраза. А она была столь не искушена в подобных вещах, что произносила как «фризофрас» название этого полудрагоценного камня.

Что же я мог подарить красавице Эльке? Сонеты!

Семь великолепных августовских дней я провел на своем золльнском балконе в зеленой тени густых лип, сочиняя «Пятьдесят сонетов к ней». А потом еще не раз ездил в Мюнхен, чтобы продиктовать симпатичным машинисткам свои вирши. Я полагал, что их нужно непременно красиво отпечатать, чтобы наверняка осчастливить Эльку. Таким наивным я тогда был. Таким наивным я оставался еще долго.

И вот наступил этот день.

Утром я отправился с розами и завернутыми в золоченую бумагу сонетами на Айнмиллерштрассе. И с бьющимся сердцем вручил свой дар.

А потом наступил миг, ради которого и сочиняют поэты: меня попросили прочитать мои стихи вслух. И я их прочитал! Все. Пятьдесят сонетов. Один за другим. Это длилось — с моей-то монотонной патетикой — не менее часа.

А бедная чаровница Элька должна была все это слушать! Да еще притворяться, что это ей нравится! Что при этом она чувствовала — о, святой Фризофрас, сокрой от меня навсегда!

После такого испытания подали наконец-то шампанское.

После завтрака пришел с бонбоньеркой непомерных размеров д-р Блей, и я — бедная Элька! — должен был повторить свое чтение. Но для меня это стало триумфом, потому что, внимательно их выслушав, Блей нашел, что стихи очень хороши и он будет рад их пристроить.

Эти сонеты ознаменовали собой начало нового, богемного, отрезка моей жизни в кругу золотой молодежи. Я должен был поселиться в Мюнхене.

Рядом с Айнмиллерштрассе, на Рёмерштрассе, для меня была найдена квартирка на втором этаже, две симпатично обставленные комнатки с прихожей и собственным входом; некая пожилая пара сдала мне это жилье вместе с завтраком за тридцать марок в месяц, что тогда было немало. На двух автомобилях мы отправились в Золльн за моими вещами.

Таким образом, я стал вести жизнь, которая была мне совсем не по средствам.

На ланч я приходил к Гутенегам. После кофе с многочисленными рюмочками ликера возвращался к себе, чтобы немного поработать, что бывало порой трудновато. Каждый вечер — ужин в отеле «Четыре времени года», непременно с французским красным вином, чаще всего — бургундским; после этого пили французское же шампанское или шли в бар «Одеон». Д-р Блей был каждый вечер с нами, ибо красавица Элька задела и его струны. Иногда мы устраивали поэтические состязания, сочиняя на заданные рифмы сонеты; я, как правило, выходил победителем. Эрнст Ровольт уверял позднее, что и Рудольф Александр Шрёдер принимал регулярно участие в этих вечерах, но это неверно, Блей приводил его с собой всего два или три раза. Ибо Шрёдер в компании Гутенега и Эльки чувствовал себя не слишком свободно, да и сам был далеко не так интересен, чем когда с ним беседуешь с глазу на глаз. Я вспоминаю, что иногда к нам присоединялся его кузен Альфред Вальтер фон Хаймель, а кроме того Оскар А. Шмитц из кружка Георге, Феликс Нёггерат, издатель Гёльдерлина Норберт фон Хеллинграт и Рудольф Бретшнайдер, который также работал для Ганса фон Вебера и переводил с французского. Однако по большей части мы были вчетвером, и Блей, помнивший уйму анекдотов, скучать нам не давал ни минуты. Я считаю его одним из интереснейших людей той эпохи. Он действительно был предводителем муз, великим учителем прекрасного, зажигательного слова. Элегантным магистром, которому я столь многим обязан.

Гутенег, державший абонемент у одного модного венского портного, благодаря которому он ежегодно за восемьсот марок получал полдюжины новых костюмов и два пальто, а также фрак и смокинг, нашел мой гардероб слишком буржуазным, даже мещанским. Вероятно, он был прав,

ибо наш митавский портной хоть и был изрядный умелец, но, конечно, не мог равняться со столичными мастерами. Всего у меня было три костюма, и мне вовсе не казалось, что это мало.

В условия абонемента Гутенега входило, что он должен был сдавать старые костюмы при получении новых, но если он хотел какой-нибудь из них сохранить за собой, то должен был заплатить за него пятьдесят марок.

Наступил как раз сентябрь, Гутенег получил свои новые костюмы, и он предложил мне взять себе три его прежних костюма, а также смокинг и два пальто; за все это с меня причиталось триста марок. Я, конечно, с радостью согласился, в один миг превратившись в элегантного мужчину.

А Эльке очень нравилось, когда мужчины были хорошо одеты.

Нет на свете, видимо, ничего, к чему так быстро привыкаешь, как к «сладкой жизни» с ее почти полной праздностью и шиком. Гутенег был рожден для такой жизни, к тому же состояние его отца к ней располагало. А попав однажды в эту колею, он уже не смог из нее выбраться, так что в целом жизнь этого одаренного художника совершенно не удалась.

Началась она с того, что он в молодости убежал из родительского дома и стал английским офицером в Египте. Окольными путями попал в Мюнхен, где стал своим в кругу ребят из мюнхенской расстрельной команды. Во всяком случае известный палач Отто Фалькенберг знал его.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});