Русские инородные сказки - 5 - Макс Фрай

Интересного человека звали Менахем. Он взял меня пальцами за подбородок и посмотрел мне в глаза. Так-так, сказал Менахем, очень интересно. Скажи мне, Шува, кем был этот мальчик в той вариации, где Анита уходила навсегда?

Никем, ответил Шува, почему-то сразу помрачнев, и выдернул меня из рук старика. Пойдем, Ариэль. Мы опаздываем.

Мы никуда не опаздывали, но я пошел. Шува, спросил я, разве Анита куда-то уходила?

* * *

Анита появилась в его жизни в тот момент, когда ему стало ясно, что ничего хорошего в его жизни уже не появится. Он нашел ее в очереди на автобус. Крепкая молодая женщина стояла очень прямо, с неприязнью глядя перед собой. Ему показалось, что она увидела что-то особенно отталкивающе в набегающей толпе, и он тоже стал туда смотреть, но ничего особенно отталкивающего в толпе не увидел — кроме самой толпы, конечно. Ему было душно и хотелось отвлечься, потому что знакомый гнев уже начал бурлить где-то под кожей лба. Скажите мне, вежливо спросил он у женщины, на что вы смотрите с таким отвращением?

Женщина могла сделать все что угодно. Могла рассмеяться, могла обидеться (и тогда пришлось бы иметь дело с ее обидой, но это все равно было бы лучше, чем вырвавшийся на волю гнев), могла не ответить. Но она отвела взгляд от толпы и посмотрела на него. Он вздрогнул. У женщины были светло-серые глаза, настолько светлые, что казались белыми на темном от недовольства лице. От этих ледяных светлых глаз становилось прохладно в любую жару. Он почувствовал, как среди духоты его лицо обдувает холодным ветром.

«Что?» — спросила женщина, не меняя выражения лица. «Ничего, — ответил он, подставляя лицо под ее белые глаза, — я только хотел спросить, как вас зовут». «Анита», — сказала женщина.

Она жила одна. Он переехал к ней.

Анита не была тем человеком, которого ему хотелось защищать от невзгод или укрывать в непогоду. Ему было все равно, как она выглядит и что носит, ее внешность не нравилась ему. Но устойчивый взгляд ее светло-серых глаз навевал ту прохладу, которой не хватало в его раскаленной действительности. Весь мир был перегрет. Глаза окружающих пылали жаром. Дети смотрели просительно, и это давило; взрослые — вопросительно, и это подогревало; брат Эльяким щурился жгуче, как крапива; родители кричали голосами, севшими от горячих чувств. Приятные люди излучали тепло, но слишком большое количество тепла, смешанное с его собственным постоянным жаром, разогревало воздух до отвратительных вибраций, едва заметных глазу. Неприятные люди вызывали гнев, который душил и не давал дышать. Почти все в мире вызывало этот гнев и обжигало каждый раз, появляясь. Длинная очередь на автобус, несправедливость у магазинной кассы, просто плохая погода, просто натершие ботинки, просто красные пятна от очков на переносице — и тем более люди, сидящие за его столом, трогающие его женщин, думающие его мысли, живущие не по его правилам и отказывающиеся это признать. «Ты не гибкий, Шува», — укоризненно говорил Менахем. Нет, он не гибкий. Почему он должен быть гибким? Пусть будут гибкими они, ходящие его дорогами не в такт его шагам. Пусть они подстраиваются и подлаживаются. А он хочет так немного — он хочет, чтобы те, кто ему нужен, вели себя так, чтобы ему было хорошо. Кима, просил он почти каждый день почти все детство, Кима, разве это трудно?

Киме было трудно, родителям было трудно, разные люди, от которых он пытался добиться одного — игры по правилам, — отказывались по ним играть. Он пытался погладить мир, чтобы приручить его, но возникало трение, и в результате мир раскалялся все больше и больше. Обеспокоенный Менахем все чаще говорил, что в его вариациях умирают люди. Он уже не спрашивал, отчего они умирают.

И вдруг, среди этого неприятно-горячего мира, почти плавящегося от ненависти и гнева, возникла Анита. Которая цепко смотрела на него светлыми ледяными глазами. Под ее взглядом он начинал дышать. Анита не делала вид, не притворялась, ничего от него не хотела — Анита просто была, и от нее шла прохлада. «Подойди сюда», — просил он часто и протягивал руку, проводя по Анитиной щеке тыльной стороной своей горячей ладони. Ее прохладная щека была островом покоя среди бушующего мира. Эта прохлада Анитиного лица была постоянна и неизменна, не нарушаема ничем, потому что Анита не умела улыбаться.

У нее были тонкие длинные губы неправильного рисунка, которые могли искривляться неприязненно или удивленно, могли иронично растягиваться, могли ходить ходуном, когда она волновалась. Иногда она от души смеялась, и он, замирая, следил за вздрагиваниями ее подвижного горла, иногда рассказывала что-то, весело сверкая зубами. А вот улыбнуться, просто улыбнуться, как улыбались обычные люди, Анита не могла. В ней не было той простоты, которая нужна для самой простой улыбки. Не было тепла, необходимого для оделения окружающих кусочком необязательной приязни. В Аните был жар, огромный, скрытый, закованный изнутри и весь обращенный в успокаивающий лед, — но с таким внутренним жаром нет возможности улыбаться, а то лед растает и потечет слезами.

Эта черта почти умиляла его. В горячем мире, наводненном лживыми улыбками, ничего не дающими и ни к чему хорошему не приводящими, Анитино неумение играть губами казалось ему тем мерилом искренности, которого он был лишен. Он сам улыбался легко и много, скрывая за этой почти гримасой непрерывную борьбу с собственным гневом и желанием убивать всех тех, кто не хотел с ним считаться. То, что Аните это было не нужно, делало ее свободной от его беды.

Крупная неулыбчивая Анита с прохладным взглядом жила с ним в доме, тяжелой поступью передвигалась по комнатам, занималась своими делами и была настолько недалеко, что он каждую минуту мог ее позвать. «Анита!» — говорил он, возникая на пороге, и тут же слышал негромкое: «Да?» Она оборачивалась ему навстречу, и он погружал свои раскаленные мысли в ее холодные глаза, день за днем.

* * *

Это было хорошее время. Остужая свою жизнь в Анитиных глазах, он научился расслабляться. Ему все меньше нужно было выплескивать свой гнев в той или другой из своих вариаций — он просто знал, что придет домой и отдохнет. Анита работала, он тоже что-то делал (сам никогда не мог запомнить, что же делает именно сейчас, но что-то делал, явно: появлялись какие-то люди, забирали заказы, давали новые, уходили), по субботам приходил пешком от родителей племянник Ариэль, сын Эльякима. Серьезная Анита обнимала мальчика спокойными руками, и он на секунду ощущал рядом с ней то же самое, что и все остальные вокруг нее, — бесконечную прохладу и бесконечный покой. Мальчик любил Аниту. Поэтому вряд ли можно считать случайностью, что он как раз оказался в гостях, когда она ушла.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});