Heartstream. Поток эмоций - Поллок Том

Я болтаю, отчаянно пытаясь облегчить тот ужас, который до сих пор вижу на твоем лице. Я делаю глубокий вдох, выдох, осушаю бутылку и бросаю ее. Ты вздрагиваешь, но она лишь подпрыгивает.

— Неважно. Я не справилась. Здесь нет никаких доказательств.

Я отхожу в сторону, чтобы дать тебе пройти по коридору и дальше, до входной двери, к твоим поклонникам, твоей жизни и… твоей семье.

— Иди.

Ты не двигаешься.

— Эми, иди. Судя по тому, как разглагольствует по телевизору наш дорогой мэр, они собираются стрелять. Тогда ты действительно окажешься в опасности, и какой я буду матерью, если позволю этому случиться?

Слабая попытка пошутить, но я не могу заставить тебя улыбнуться. Думаю, я лишена этой привилегии. Я обхожу тебя сзади и осторожно подталкиваю к коридору.

— Я говорю, иди. Не говори ничего о своей матери, мэре или о чем-то еще. Если Райан поймет, что ты в курсе, я не знаю, что он… Слушай, просто скажи им, что я была твоей сумасшедшей фанаткой, ладно?

К счастью, ты наконец начинаешь шаркать по кафелю.

— Эми?

Ты оглядываешься, твой взгляд дикий и испуганный.

— Я рада, что увидела тебя снова.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Эми

Я пытаюсь идти, но обнаруживаю, что могу передвигаться только шаркая, как зомби. Будто конечности полны булавок и игл. Или будто я связана. В голове туман. Впереди, сквозь дверной проем кухни, я вижу коридор, входную дверь с выпуклым стеклом и сквозь нее расплывчатые силуэты полиции, новостных камер и зевающей толпы. Там безопасно, всего в нескольких шагах, если бы я могла нормально дойти. Там папа и — сердце дрожит в груди — Чарли.

Уходя, я чувствую ее взгляд на себе и неожиданно оглядываюсь с порога. Ее глазницы похожи на ямы. Она выглядит опустошенной, но в ее взгляде некоторое облегчение, словно она рада, что все кончено, еще больше, чем я. В выражении ее лица есть что-то знакомое, но в нынешнем ошеломленном состоянии мне требуется секунда, чтобы распознать его. Это именно то выражение, которое смотрело на меня с зеркала в ванной в то утро, когда умерла мама. Лицо, которое ты носишь, когда кто-то, кого ты любишь, страдает, и ты страдаешь вместе с ним, и ненавидишь себя за то, что не сделал для него больше, но теперь-то все кончено.

Язык будто приклеился к нёбу, но я отрываю его, чтобы спросить:

— А ты?

Она выглядит удивленной.

— О, не беспокойся обо мне, — она машет руками, прогоняя меня. — Со мной все будет в порядке.

— Похоже, — говорю я, — я слышала немало лжи от множества людей, включая тебя, и, очевидно, проглотила большую ее часть, но даже я могу заметить, что это неправда.

Она смеется:

— Справедливо.

Я жду, когда она скажет больше, но она просто грустно улыбается мне, одними губами говоря: «Иди».

— Ну? — я настаиваю на своем.

— Тебя это действительно волнует? — спрашивает она.

— Нет, — я качаю головой. — Я не знаю. Но скажу в качестве аргумента, что да. Что ты будешь делать, когда я выйду на улицу?

— Ну, Рай уже назвал меня террористом, и я полагаю, ты знаешь, что он делает с ними. — Я сглатываю и киваю. — Что ж, не волнуйся.

Грустная, облегченная улыбка застывает на ее лице. Она протягивает руку за спину и вытаскивает маленький курносый пистолет.

— Я не позволю им забрать меня обратно.

Мы стоим так довольно долго, настолько, что я начала различать тиканье кухонных часов.

— Эми, — мягко говорит она. — Иди. Пожалуйста. У нас мало времени.

Я не двигаюсь. Не знаю почему. Когда я увидела, как она пьет из этой бутылки, внутри меня все будто взлетело на воздух — и еще не приземлилось.

— Ты… ты все еще можешь выйти со мной, — говорю я. — Снаружи ждет пресса. Ты могла бы рассказать им свою историю.

Она просто смеется в ответ. Ужасающий смех из самых глубин ее живота.

— Недавно выпущенной сумасшедшей, которую уже нарекли террористкой по национальному телевидению? — усмехается она, а по щекам текут слезы. — О, я так и вижу, как они верят мне на слово. Мне нужны доказательства, Эми.

— Как же… как же мамин секретный телефон.

Она фыркает:

— Даже если предположить, что я смогу убедить их, что я не подкинула его, он демонстрирует лишь то, что кто-то надавил на доктора Смита, чтобы тот что-то сделал, и что каким-то образом к этому причастна мертвая женщина. Мне нужно убедительное доказательство того, что я связана с Райаном и Эви, но его нет.

Она поднимает пистолет, и я вздрагиваю, но она использует только его заднюю часть, чтобы вытереть слезы.

— Иди. Не беспокойся обо мне. То, что происходит со мной, не твоя проблема. Иди к своему брату.

Чарли. Я поворачиваюсь и иду дальше по коридору, а подо мной скрипят паркетные доски. Гул снаружи становится громче. Мои ноги, кажется, уже могут бежать. Через несколько секунд я могу быть там, с ним, присматривать за ним, как будто я перед ним в долгу.

«То, что происходит со мной, не твоя проблема».

«В жизни каждого должен пролиться дождь, — любила говорить мама, — а иногда даже ливень». И теперь интернет может донести каждую каплю до твоей комнаты, пока мы не почувствуем, что тонем в нем. И какой в этом смысл, если время от времени чужие проблемы не становятся нашими?

Я оглядываюсь на нее. Она улыбается, но стоит в напряжении, словно держа удар, ожидая, когда ее бросят в последний раз.

— Есть, — тихо говорю я, и пока говорю, осознаю, на что решилась.

— Что есть, Эми? — спрашивает она.

— Ты сказала, что доказательств нет, но они есть. Они должны быть.

Смиренная улыбка мгновенно исчезает. Есть только тревожная, робкая надежда. Я изо всех сил стараюсь не отвести взгляд.

— Ч-ч-ч-что ты имеешь в виду? — Ее взгляд кажется настолько беззащитным, что смотреть ей в глаза так же больно, как на голую лампочку.

— Когда мне было тринадцать лет, — медленно начинаю я, продолжая обдумывать это, пока говорю, — и маме поставили диагноз, у меня начался подростковый возраст, капризный, бунтарский. Я не хотела выходить из комнаты, не хотела убирать ее. Мама кричала на меня, чтобы я подняла свою задницу и сделала что-нибудь, что угодно, лишь бы не зависала в интернете.

«Это не оправдание, — сказала она, а затем указала на себя. — Со мной все будет в порядке».

Однажды я пришла домой из школы, бросила, как обычно, свою сумку на пол у двери, протопала, как обычно, по лестнице наверх и встретила ее в дверях моей спальни, и ее рука преграждала путь, словно шлагбаум. Она держала свой телефон. В нем был открыт один из электронных купонов на что-то под названием «джазерсайз» — это так же ужасно, как звучит.

— Мы сходим туда, — сказала она. — Врачи твердят, что мне нужно оставаться активной, а у них сейчас акция: занятие на двоих по цене одного.

Я посмотрела на нее так, словно она поклялась в вечной преданности сатане, потому что мне было тринадцать, и я, как полная идиотка, сказала, что не могу представить себе ничего более стремного, чем отбивать чечетку в потном трико рядом с немолодой матерью.

Тогда на мамином лице появилась победоносная улыбка, и она сказала: «А я могу». Она разблокировала телефон, и на экране я увидела свою фотографию с Пасхи, сделанную несколько лет назад, где я была наряжена в пушистого желтого цыпленка. Если что, она все еще стоит на обоях — ты видела ее.

— Взгляни на это иначе, — сказала она. — Ты ни за что не хочешь идти на джазерсайз со своим престарелым родителем, верно?

— Верно, — ответила я.

— И я думаю, что никто из твоих школьных друзей тоже не хочет. А значит, их там не будет, и они тебя не увидят. С другой стороны, если я услышу от тебя что-то другое, чем «да, мама, какая прекрасная идея, мама, мы немного потренируемся и проведем время вместе», тогда эта восхитительная фотография может стать новым баннером на вашем школьном сайте, возможно вместе с другими твоими детскими снимками, я еще не решила. И это немного подпортит твой имидж. Не правда ли?