Райские птицы из прошлого века - Екатерина Лесина

Поле, по краю которого шла дорога, уперлось в шоссе. Старый асфальт пестрел ямами и горбами, но все же не имел вида вовсе уж заброшенного. И Тамара, выдохнув с немалым облегчением, позволила себе отдышаться.

У нее получилось.

До автобусной остановки пришлось идти с полтора километра, но Тамара дошла. И успела вовремя. Старенькая маршрутка какого-то вовсе невообразимого, апельсинового цвета приняла ее и еще троих пассажиров. Автобус бодро скакал по дороге, Тамара глядела в окно и думала о том, что никогда, ни за что не вернется в старый дом.

Она выбралась на вокзале и, с наслаждением вдохнув крепкозаваренный городской воздух, поняла, что счастлива. Сейчас и здесь, свободная ото всех.

Домой она добиралась долго, радуясь каждой минуте, разглядывая знакомые пейзажи так, как если бы впервые их видела. И очутившись наконец у подъезда, Тамара рухнула на лавку совершенно без сил. Ноги ныли. Они распухли и требовали отдыха, и Тамара уговаривала себя подняться – всего-то пару этажей – обещая ванну и прохладную, мягкую постель.

– Что, Томочка, уже вернулись? – Соседка вышла с ведром, которое у нее было причудливой восьмигранной формы с витою кованой ручкой и узким дном, словно и не ведро – ваза мусорная.

– Вернулась.

– А я-то и не ждала… вот не ждала. Горе-то какое! Горе…

Соседка поставила свое удивительное ведро на крыльцо и потянулась, разминая хрустящую спину.

– Ваш-то муж говорил, что вы надолго… что переселяться думаете. Я-то понимаю, что такое горе.

– Куда переселяться?

– Так я откудова знаю? – непритворно удивилась женщина. – Я ж только так… увидела, что вы переезжаете, ну и позволила себе полюбопытствовать.

– Переезжаем?

Сердце онемело в ледяных тисках страха.

– Так на днях ведь иду, гляжу – машина стоит. И вещи грузят. Я вот и подумала, а вдруг воры? Сами же знаете, какое нынче времечко. Ну и глянула. Одним глазочком только… одним глазочком.

– И… что?

– А там Васенька наш. Он у вас хороший! Зря-то матушка ваша на него наговаривала, упокой Господь ее душу, но Васенька – славный. Вежливый. Сейчас-то времечко какое? Все спешат. Все грубят. Ты им и слова не скажи! Я ж только спросить у них, по какому, значит, праву с чужой квартирки вещички носят. А они на меня понесли, понесли… а тут Васенька. Ну и извинился, да. Сказал, что переезжаете. Ну, то есть собираетесь переехать. Что теперь, как с матушкой вашей случилось, так вы и не хотите сюда… Но вы бы подумали, Томочка. Времечко нынче такое, что квартирку продать продадите, а потом…

– Извините, – Тамара не могла больше сидеть рядом с этой женщиной, от которой пахло свежей выпечкой, дезодорантом и помойкой. – Я… я пойду.

– Иди, иди. А и приходи на чай. Приходи. Чего тебе одной оставаться? Беда-то, беда… маму помянем. Уже памятник заказывали? А где?

Какая ей разница?

Любопытство – не порок, но вызывает лишь отвращение, пускай Томочка и давит это отвращение, что есть сил. А вспоминаются похороны, какие-то неправильные, малолюдные. Вася все организовал… Вася был рядом. Держал под руку, уговаривал не волноваться, и Томочка не волновалась. Она жила не наяву – во сне, из которого просыпалась ненадолго, лишь затем, чтобы снова уснуть под колыбельную его слов:

– Тебе отдыхать надо. Тебе надо больше отдыхать.

И Томочка слушает его, позволяет запихнуть себя в машину, увезти и привезти, провести по пустым коридорам дома и запереть в комнате. Она ложится в кровать и засыпает.

Она очень много спит.

Почему?

Потому что Василий поит ее чаем, травяным, полезным для беременных и кормящих. Чай горчит и пахнет резко, но Тамара пьет. Ей не хочется огорчать супруга отказом.

Какой же идиоткой она была! И мама… Кто на самом деле маму убил? Отвечать на вопрос страшно, и Тамара просто открывает дверь.

– Есть кто дома? – спрашивает она по привычке и останавливается в таком пустом, чужом коридоре. Не обманула соседка – вещи вывезли. Исчез испанский комод с латунными ручками и зеркало в кожаном переплете. Пуфика нет. И подставки для зонтиков, в которой с самого первого дня обитал лишь один зонт – мамина черная трость.

В комнату Тамара заглядывает с опаской и убеждается, что мебель вывезли и отсюда: шоколадной расцветки диван, пара кресел с дубовыми подлокотниками, стеклянный столик и дизайнерскую лампу, подаренную по случаю Татьяной.

В кухне на серой стене ярким пятном выделяется фартук из плитки. Накренился, но висит, держится, умывальник. А мусорное ведро спряталось в угол.

Да что же это такое происходит? Произошло?

Тамара села на табурет, единственный оставшийся – и тот чужой. Сидела она долго, пока спина не затекла, но ничего не придумала. И когда уже почти решилась сходить к соседке – ее любопытство могло дать ответы на некоторые вопросы, – в замке повернулся ключ.

Щелчок. Скрип. И ласковый, чужой голос:

– Милая, ты тут?

Тамара вскочила и опрокинула табурет.

– Тут, – донеслось из прихожей. А дверь закрылась, и ключ повернулся. Раз-два-три. Дверь железная, замки надежные. Теперь ей не выбраться.

– Ну? – Василий заглянул на кухню. – Как это понимать?

Отступать некуда. Окна заперты, а будь они открыты, то все равно – высоко. Страшно.

Василий не торопится говорить, он гладит челюсть от щеки до щеки, от уха до уха. И тянется за пальцем темный след щетины. Тамара не выдерживает молчания. И взгляда этого, не насмешливого, не злого, но скорее оценивающего.

– Я… я не могу там больше! Не хочу! Мне там плохо!

Пальцы собираются щепотью и упираются в подбородок. Голова Василия приподнимается, и становится видна узкая шея с кадыком-сливой.

– И что ты сделал с нашей квартирой?

– Продал, – спокойно ответил Василий. – Собираюсь. Но думаю, что пара денечков, и ударим по рукам. Хороший район. Площадь нормальная. Соседи тихие. И цену я ломить не стал.

– С-соседи… цену? Продал?

Услышанное не укладывалось в Тамариной голове. Как он мог продать квартиру, если квартира эта вовсе не его, а мамина? И Томина?

– Нет. Я не позволю тебе ее продать. Слышишь? Я не позволю! Я завтра…

– Ну вот, а я по-хорошему думал, – Василий шагнул к ней, плавно, текуче, по-звериному. Лапы его обняли Тамару, пальцы-когти впились в поясницу, притянули и прижали к широкой горячей груди. – Я ж и вправду хотел по-хорошему. Дурочка ты моя…

– Отпусти.

– Дурочка… тише. Не кричи.

– Вась, ты… ты отпусти меня. Пожалуйста.

Он лишь крепче сдавил кольцо рук. И тогда Тамара подняла взгляд. Снизу лицо мужа казалось каким-то совсем уж огромным, некрасивым. Жесткий подбородок, бугристый нос и массивные надбровные дуги. А глаз почти и не видно.

– Я не позволю продать квартиру, – сказала Тамара. – Ты можешь делать все, что хочешь, но я не…

Объятия разжались, но Тамару не отпускали. Левая ладонь Василия легла на затылок, осторожно, словно опасаясь разрушить несуществующую прическу, а правая зажала рот.

Ладонь воняла канифолью и сигаретами.

– Да, да… конечно, милая. Ты не позволишь. Но я тебя и спрашивать не стану. Не дергайся. Чего тебе не хватало? Я ж прыгал вокруг, как ненормальный. Томочка то, Томочка се… мамашу твою терпел, пусть ей икается на том свете.

Тома дернулась, но руки сжались. Они держали голову, надежно, как тиски, и медленно тянули вверх, выкручивая из шейного позвонка.

– Та еще тварь. Хитрая. Я не люблю хитрых тварей. Тебя это тоже касается. Поняла?

У Тамары получилось кивнуть, и Василий отступил, предупредив:

– Только реветь не надо.

Тамара торопливо сглотнула слезы:

– Ты… кто ты такой?

– Твой муж. Или забыла? Если забыла – в паспорт загляни. Ты же его с собой уволокла. Нехорошо, Томочка. Нехорошо обманывать мужа. Заставлять нервничать. Искать. Бросать свои дела.

– Какие? По кухне шариться? Что ты там делал? А в саду?

– Следишь? – Глаза недобро сузились, и Тамара подумала, что этот человек вполне посмел бы ее ударить.

– Не я! – На всякий случай она отступила, хотя отступать на кухне – неожиданно маленькой и тесной кухне – было некуда. – Леша сказал.

– Мелкий паразит. Но что сделаешь? Чужих детей бить нельзя. Внимание привлечет. А нам внимание ни к чему, правда, милая?

– Ты… ты никогда меня не любил?

– Я на тебе женился.

Это в его понимании аргумент? И как получилось, что Тамара, читавшая других людей, не сумела прочесть собственного мужа. А главное, что ей делать сейчас?

Разводиться? Но отпустит ли ее этот чужой, страшный человек?

– Я на тебе женился, – повторил он, разглядывая потолок. – Я терпел твое нытье… ты же по любому поводу бухтеть начинала. Прям как мамаша. Но она-то – чистая пила. А ты так, дурочка. Решила, будто умнее всех? Нет, Томочка, мозгов в тебе – с ноготок.