Киммерийское лето - Юрий Слепухин

Отец посмотрел на часы и вышел, сказав, что покурит снаружи.

— Здесь и в самом деле душно, — немедленно сказала Елена Львовна, — может быть, и нам выйти?

Ника упрямо мотнула головой, глядя мимо матери на чаек, ныряющих к темно-синей, как перед грозой, воде. Это было уже не в первый раз: после того страшного случая — страшного не только своей необъяснимостью — она уже несколько раз чувствовала вдруг, что мать избегает оставаться с нею наедине. Сейчас она заставила себя отвести взгляд от иллюминатора и посмотреть матери в глаза — та тотчас же стала рыться в дорожной сумке, жалуясь на то, что в спешке все уложено не так, как нужно. «Случилось что-то непоправимое», — впервые с ужасающей отчетливостью подумала Ника.

Ни страха, ни недоверия никогда не было у них в семье, Ника просто не представляла себе, как можно жить, боясь чего-то или что-то скрывая; но сейчас она видела, что от нее что-то скрывают, прячут, словно она стала вдруг чужой и враждебной собственным родителям. Ей вспомнился кошмар, который преследовал ее уже несколько лет, время от времени повторяясь почти без изменений; сон этот был ужасен, хотя в нем не происходило ровно ничего страшного, казалось бы. В нем вообще ничего не происходило. Она просто просыпалась глубокой ночью — видела во сне, что просыпается, — в какой-то незнакомой комнате, слабо освещенной отблеском уличного фонаря или светом, пробивающимся сквозь щель неплотно прикрытой двери. Часов она не видела, но знала почему-то, что это самое глухое время ночи, задолго до рассвета; в комнате никого не было, хотя она знала, что рядом — за стеной, а иногда почему-то этажом ниже — находятся ее родные; во сне это не всегда были родители, но просто какие-то родные ей люди. Они спали, а она не спала, и весь ужас заключался именно в этом безысходном ночном одиночестве. Она не спала потому, что у нее было какое-то горе или ей грозила неотвратимая опасность — во сне это никогда не уточнялось, — и она была оставлена всеми, брошена наедине со своей смертной тоской, а все спали, никому не было до нее дела, и она не могла — или не смела, или не должна была — разбудить их и пожаловаться на то, как ей невыносимо одной в этом спящем безмолвном доме. И это было всегда так страшно, так немыслимо страшно, что после такого сна она просыпалась — уже на самом деле — иногда от собственного крика, с лихорадочно колотящимся сердцем и мокрым от слез лицом…

Да, до сих пор она всегда просыпалась. А сейчас, в этой уютной, ярко освещенной солнцем, лакированной каюте, Нику вдруг на секунду охватило отвратительное и ужасное ощущение того же кошмара, переживаемого на этот раз наяву.

— Мама, — сказала она громко, почти выкрикнула, и вскочила с диванчика. — Послушай, мама, я давно хочу спросить…

— Да-да, — сказала Елена Львовна. — Я тебя слушаю! Ты не видела папиного несессера? Странно, я ведь совершенно уверена, что клала его в эту сумку… — Она посмотрела на ручные часики и вдруг заторопилась: — О, да тебе уже сейчас уходить… будь добра, выгляни в коридор и позови папу, он должен быть где-то там…

Ника молча посмотрела на нее и рванула дверь.

— Папа! — крикнула она. — Я ухожу!

Последнее ощущение контакта с родителями было каким-то неодушевленным, скорее обонятельно-осязательным: шероховатый кримплен маминого костюма, ее духи, колючий, грубой вязки, отцовский свитер и сложная смесь табака, бритвенного крема, коньяка и лосьона. Все это осталось там, на палубе, и белый многоэтажный теплоход отходил от причала, весь ослепительно освещенный негреющим осенним солнцем, и чайки, тоскливо крича, падали к темно-синей, даже на вид студеной воде Химкинского водохранилища. А потом Ника стояла на шоссе у входа в метро и смотрела на машины, которые мчались в Ленинград. В сущности, так просто — перейти на ту сторону, стать на обочине, поднять руку…

Режущий ветер дул вдоль Ленинградского шоссе. Ника сегодня впервые оделась почти по-зимнему — сапожки, брюки, теплая, на овчинке, куртка, — но все равно ей казалось, что она замерзает, леденящий холод прохватывал ее до самого сердца. Родители уплывали все дальше и дальше, «вода качается и плещет, — кричали в ее ушах нечеловеческие голоса уже давно не слышных динамиков, — и разделяет нас вода», — тяжелая, словно маслянистая от холода вода густо-синего цвета, какой можно видеть на реках Средней России только в такие вот ясные дни поздней осени, — и этой воды становилось все больше и больше, непреодолимое расстояние увеличивалось с каждым оборотом винтов теплохода, который сейчас, наверное, уже подходил к воротам канала; а она стояла здесь на жгучем ветру, высушивающем на ее щеках ледяные слезы, — одна, совершенно одна, как в своем страшном сне.

В метро ей стало легче — было тепло, вокруг толпились люди, и, хотя она стояла лицом к дверному стеклу, чувствовать их рядом было приятно. За стеклом, грохоча, струилась серая вогнутая поверхность бетона, текли черные жгуты кабелей, внезапно распахивались светлые просторы станций — Войковская, Сокол, Аэропорт, Динамо, — за спиной у нее толкались, кто-то расспрашивал, как проехать в Фили, кого-то ругали за то, что он заставил чемоданами проход, — и снова поезд проваливался в гремящую темноту туннеля. На Белорусской Ника вышла, сама не зная зачем, перешла на кольцевую линию и доехала до Комсомольской. Там она долго ходила по переходам, разглядывала старинные керамические панно на стенах, где древние люди — строители первых очередей метро, как однажды объяснил ей отец, — трудились ломами и лопатами и катили странного вида тележки. Древние были одни в громоздких негнущихся одеждах, другие — налегке, в майках, девушки в красных косынках, могучие, в буграх мускулов, но веселые и явно жизнерадостные. Ника позавидовала им — жизнь у них была простой и счастливой…

— Приветик!

Ника оглянулась — перед нею стояла Ренка, накрашенная больше обычного.

— Вот где я тебя поймала! Ты чего это не в школе сегодня?

— Я провожала своих. Вообще, мама собиралась позвонить, если только не забыла: А что, спрашивали про меня?

— Не знаю, при мне никто не спрашивал, ой, слушай, где ты достала такую дубленку? — Ренка ахнула и сделала большие глаза.

— Папа привез из Будапешта. Что ты тут делаешь?

— А сейчас Игорь должен подойти… ой, слушай, пошли с нами, правда, пошли, повеселимся, а?

— Куда?

— Такой Вадик, я с ним познакомилась у Женьки Карцева. У него сегодня свободная хата. Между прочим, твои ведь надолго укатили?

— Да, но если ты рассчитываешь на квартиру, то напрасно, — сказала Ника. — Мне уже подыскали дуэнью.

— Кого, кого? — подозрительно спросила Ренка.

— Надзирательницу, кого!

— Кислое дело, — Ренка с сожалением покачала головой. — Ну хоть сейчас-то ты свободна? Поехали вместе, правда!

— Можно, — безразлично согласилась Ника. Она сейчас была готова поехать куда угодно, лишь бы не возвращаться домой, в пустоту и одиночество. — А кто там будет?

— Ну, из наших — Игорь, Женька вроде не может, а вообще там соберется целая компания.

— Не знаю только, я в таком виде…

— Ну и что? Это ж не дипломатический прием, верно? Там такие битники припрутся, увидишь… А, вот и он. И-и-го-о-орь! — завопила Ренка так пронзительно, что на нее оглянулись сразу несколько человек. — Игорь, мы зде-е-есь!!

— Салют, бабки, — сказал, подходя, Игорь. — Как дела, прогульщица? Знаешь, лучшее качество в тебе — это полное отсутствие трудового энтузиазма. Именно за это я тебя и люблю.

— Я провожала родителей в Химках.

— Правильно, старуха, родителей следует провожать как можно чаще и надолго. Дублон у тебя потрясный. Насколько я понимаю, ты с нами? Тогда пошли. «Как хорошо быть ге-нералом, — запел он, — как хорошо быть ге-нералом! Лучше работы! Я вам, синьора! Не назову!»

На стоянке такси Игорь с ходу устроил скандал и свалку, стал божиться, что занимал за теми, которые только что уехали, и уверять граждан в крайней важности и спешности своих дел.

— И вообще с детьми пускают без очереди! А у меня их вон двое! — орал он, забыв всякий стыд, и показывал на хохочущую Ренату и Нику, которая стояла в хвосте, старательно глядя в другую сторону. — Неужто вам не жаль таких крошек, граждане!

Угомонился он только после того, как кто-то мрачно посоветовал позвать дружинников, а Ника, потеряв терпение, крикнула, что немедленно уйдет, если он не прекратит балаган. И оказалось, что хлопотать было не из-за чего, машины подкатывали одна за другой, — не прошло и десяти минут, как Игорь усадил девушек в новенькую голубую «Волгу» и сам важно развалился рядом с водителем.

— Шеф, вам знакома Большая Черкизовская? — спросил он, закуривая. — Не откажите в любезности доставить нас в тот район. К кинотеатру «Севастополь», если уж быть точным до конца.

— Платить-то найдется чем? — поинтересовался таксист. — Я вас по проходным дворам ловить не собираюсь.