Джалалиддин Руми - Радий Фиш

Да, цели суфийских шейхов вели в потусторонний мир, но они обладали ценностями, которые не мог отнять никто, даже монголы.

Именно в эти годы Джалалиддин стал одним из самых знаменитых, самых любимых подвижников и суфийских проповедников Коньи.

Он знал все, что можно было знать о мире, все, что было доступно разуму. Но что он мог поделать с волнением сердца?

Он познал самого себя, он познал людей. Но это не принесло ему радости.

Познавший подобен птице, вылетевшей из гнезда в поисках пищи и не нашедшей ее, устремившейся обратно и не нашедшей дороги. Она в смятении.

И все чаще и чаще вспоминал он отшельника, с которым говорил по дороге из Дамаска: ибо в сердце его все исступленней и отчаянней звучал голос скорби, тысячекратно умноженный скорбью народа его, а голоса бубна все не было. Не было до того великого дня, когда солнце из Тавриза взошло в Конье, до того дня, который предвидел его наставник Сеид Тайновидец: «А друга ты вскоре себе обретешь!»

Да, он был готов к этому дню, как светильник, заправленный маслом, вычищенный, повешенный на место. И ожидавший лишь искры, которая зажгла бы его.

В тот день он был зажжен с тем, чтобы никогда не погаснуть.

Кем бы он был, если б не тот день? Одним из тысяч, десятков тысяч шейхов, вроде его отца Султана Улемов, мудрых и безумных, ученых и невежественных, исступленных и благостных, знаменитых и безвестных, один из десятков тысяч шейхов мусульманского мира. Тот день, та встреча сделали его тем, что он есть.

В тот день он оставил молитвы и проповеди, подвижничество и утеснение плоти, науку и богословие. Оставил все, кроме любви, ради любви к человеку.

Что мне Восток и что мне Запад?Пусть даже вознесусь на небеса!Коль о тебе там нету знака,То жизни, значит, нет там для меня.Аскетом был в молитве погруженным,С мимбара людям говорил слова.По приговору сердца стал влюбленным,Рукоплескающим, завидевши тебя…Из дланей я не выпускал Корана.Теперь ребаб с любовью обнимаю.Твердил я имя бога неустанно,А ныне теми же безгрешными устамиСтихи слагаю и рубаи распеваю.

–

Джалалиддин встал с колен. С такой яркостью возник перед ним этот день, словно не было четверти века, минувших с той поры. Звонким молодым, голосом кликнул он служку.

— Позови ко мне Хюсаметтина Челеби!

Он был готов. Готов завершить свой пожизненный труд во славу солнца любви.

Когда заспанный служка вернулся в мечеть Синджари в сопровождении Писаря Тайн Хюсаметтина, над городом снова опустилась ночь и тонкий ломоть месяца, обращенный рогами вверх, на полкопья поднялся над горизонтом.

Входя в мечеть, Хюсаметтин вместо приветствия услышал:

— Эй, жизнь вселяющий в сердца Хюсаметтин! Уж сколько времени мечтаешь ты начать шестую книгу…

Начинался последний том «Месневи».

ГЛАВА ПЯТАЯ

ВСТРЕЧА С СОЛНЦЕМ

О, сколь многих на спине земли мы почитаем живыми, а они мертвы, и сколь многих во чреве земли мы считаем мертвыми, а они живы.

Абу-л-Хасан ХараканиПУТНИК

Двадцать пятого дня месяца джумада-ль-ахира шестьсот сорок второго года хиджры, или двадцать пятого ноября тысяча двести сорок четвертого года, по дороге, ведущей в Конью из Кайсери, ехал одинокий путник. Мерно покачиваясь под шаг низкорослого серого осла, приметливым взглядом смотрел он на раскинувшуюся под нежарким осенним солнцем долину.

Сколько городов сельджукской державы он прошел, и все они лежали в развалинах. По обочинам безлюдных дорог валялись кости, разжиревшее воронье при виде одинокого путника не взлетало, а нехотя отступало на сиротливо опустелые, незасеянные поля. В воздухе парили ястребы и черные грифы. Лишь изредка проносился ханский гонец, узкоглазый, с длинной косицей на спине, сопровождаемый лучниками. Бог знает из какой немыслимой дали спешил он с секретной вестью — из Пекина или степного города-стойбища Каракорума, древней Мараги или полуночных, запрятанных в глухом море лесов рубленых городов Руси?

Караван-сараи стояли без крыш. По ночам в горах долго и протяжно выли волки, словно вознося хвалу монгольским победам.

В Эрзруме, где путник провел несколько лет, обучая грамоте детей, он не застал никого из знакомых. Испуганные, бледные тени копошились среди развалин, да по вечерам из юрт, разбитых прямо на площадях, доносилось похожее на волчий вой пение охмелевших от кумыса монгольских воинов.

Вряд ли добрался бы он до этой долины, если бы не ахи, их напутствия и советы. От самого Тебриза ахи передавали его, как письмо, с рук на руки.

А здесь, вокруг Коньи, хоть местами и повырубленные, но все еще изобильные, отягощенные плодами стояли сады. Отощавшие, но упорные крестьяне по-прежнему возились на бахчах, молотили ячмень, сушили кизяк. На окрестных холмах паслись, быть может, поредевшие, но для стороннего взгляда все такие же бесчисленные отары овец. Дороги были убиты копытами вьючных животных.

После полудня показались сперва минареты, а затем крепостные стены Коньи. Засверкали мрамором башни, украшенные львами и ангелами. Глубокий ров вокруг стен был наполнен водой, отражавшей голубизну неба. И цепные мосты через ров были опущены как ни в чем не бывало.

Какая сила охранила город от пронесшегося над страной кровавого урагана?!

В тени огромных вековых платанов путник остановил осла. Прежде, чем войти в город, нужно было привести в порядок свою одежду и свои мысли. Он расстегнул притороченную к седлу суму, чтоб достать циновку, но тут приметил за платанами крестьянина, ведущего в поводу такого же, как у него, низкорослого осла, но с двумя глубокими корзинами по бокам. Обогнав их взглядом, путник увидел на бахче, сразу за платанами высокую груду полосатых арбузов и повернул к ним осла.

Услышав стук подков, крестьянин оробело глянул через плечо и остановился. То был тюрок в обвислых на заду курдюком шароварах, подпоясанный широким красным кушаком. Лицо коричневое, под цвет конийской земли, худое, словно вывяленное на солнце. На правой щеке большое родимое пятно.

Подъехав поближе, путник спросил, нельзя ли купить арбуз.

Вместо ответа крестьянин бросился к куче, выбрал два длинных, как огромные кабачки, плода, взвесил их на ладони, похлопал по бокам и, удовлетворенный осмотром, поднес их путнику. Но от платы отказался. Брать деньги за арбуз с чужестранца, а он сразу признал, что путник едет издалека, не приличествовало добропорядочному мусульманину.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});