Алюминиевое лицо. Замковый камень (сборник) - Александр Проханов

Тогда я понял, что баррикадники, которые погибли и были последними охранителями и солдатами Четвертой красной империи, были и первыми – провозвестниками следующего русского государства. Таким образом сбылась формула священного писания: «И последние станут первыми».

А посмотрите дальше. Чеченские войны: сначала Первая, потом Вторая. Кромешная Первая чеченская, которая кончилась предательским хасавюртовским миром. И Вторая победоносная война, беспощадная, когда мы вынуждены были российский город Грозный посыпать вакуумными бомбами. Но она, эта война, показала, что государство у нас есть. В Первую чеченскую это было не вполне очевидно. Тогда наша армия: несчастная, окровавленная, во многом беспомощная, собранная по ниткам из разных разоренных гарнизонов, шла в наступление, но ее предал Черномырдин, который остановил победоносное наступление армии в горах. Из кинескопов демократов и либералов нашим солдатам и офицерам стреляли в спину. Положение было ужасным. Но произошло невероятное.

Почти мальчик, отрок Евгений Родионов, что служил на одной из застав, попал в плен к чеченским полевым командирам. И они этому юноше предложили жизнь в обмен на то, чтобы он отказался от своего нательного креста, от идеи русской, от служения русской армии, от России и перешел в их ряды. Некоторые так и делали: спасая свою жизнь, брали гранатометы и стреляли в своих вчерашних товарищей.

Евгений Родионов отказался. И ему отрезали голову. Матушка его, Любовь Васильевна Родионова, поехала в грохочущую залпами и боями Чечню, проникала сквозь заслоны и заставы. Нашла место захоронения сына, договорилась с чеченцами, которые его убили, отдала последнее – и вывезла обезглавленное тело сына в Подольск. Потом вернулась, отыскала голову сына и везла ее домой в сумке.

По существу, Евгений Родионов, кому сегодня ставятся алтари, пишутся иконы, который еще не канонизирован, но, несомненно, по истечении времени станет русским святым, явился в самое ужасное время примером того, что государство есть. Потому что, если нет ничего: нет России, нет армии, если нет русской истории, русского народа, а лишь пакость, мерзость, струпья, ради этого подвиги не совершают. И Евгений своей тонкой, наивной, детской, но, видимо, богооткровенной душой понял, что есть более высокие ценности, чем его жизнь.

А если эти ценности есть, если нашелся молодой человек, отдавший за них жизнь, – значит, страна жива.

Потом я понял, что у страны есть два блистательных полководца: Трошев и Шаманов. Это полководцы победы. Если у народа и страны есть святой и есть полководцы, значит, государство есть, держава есть, это предпосылки того, что империя будет возрождаться, что она дышит.

И наконец, последнее, что меня поразило, что убедило меня в том, что есть государство и есть государствообразующий народ, есть целостность духовная, которая делает людей народом, – это гибель лодки «Курск». Та страшная беда говорила о том, что рушатся последние опоры великой советской оборонной техносферы и здесь ничего быть не может. Если атомные лодки идут ко дну, то нас ожидают бесконечные чернобыли, мы должны отказаться от своего прошлого, от своего настоящего.

Но вместо того, чтобы эта космическая беда разобщила народ, чтобы все бросились врассыпную, каждый хватался за свою соломинку, свершилось прямо противоположное: гибель «Курска» объединила вокруг себя весь народ независимо от того, кто они – левые или правые, красные или белые, православные или неверующие, мусульмане или атеисты, богачи или нищие, бомжи, которых к тому времени было немало. Это горе сплотило людей, показав, что народ есть, он соединяется в общее чувство, общее дело, свойственное нашему сознанию.

Русская цивилизация периодически восходит на крест и умирает. И некоторое время пребывает во гробе. Но потом каждый раз каменная плита надгробия сдвигается таинственными силами, и русская цивилизация воскресает. В этом ее пасхальный смысл – ее постоянное пасхальное возрождение.

Наступил момент, когда наше сохраненное, измученное, истерзанное государство стало выбирать свой путь, который и до сих пор выбирает. Каково оно, это государство?

Ельцин и иже с ним, предпринимая акт по сбросу имперских окраин, выделяя из этого огромного массива собственно всю сегодняшнюю Россию, обрезая страну по ее периметру, говорили, что Россия теперь – национальное государство. Хватит имперскости, имперскость нерентабельна, мы – национальное государство, большинство населения – русские люди: около 85 % – русские, остальные – инородцы. По мировой классификации страна с таким процентом основного населения считается национальным государством. А все остальные народы, мол, являются некоей примесью, которую можно и не учитывать.

Но выяснилось, что русская, казалось бы, чисто арифметическая доминанта не делает государство прочным. Государство по-прежнему дрожит, оно по-прежнему киселеобразно, из него по-прежнему пытаются вырваться другие аггломерации, оно несостоятельно.

И Путин в 2000-х годах, придя к власти, не говоря об этом вслух, переосмыслил доставшуюся ему в управление Россию: переосмыслил ее как империю. Он отказался от формулы национального государства, стал признавать нынешнюю Россию империей. Ослабленной, обрезанной, оскопленной, уменьшенной на одну треть, но империей. Об этом он сказал только недавно, а все эти годы – слишком долго – молчал.

В одной из опубликованных статей, на мой взгляд самой интересной и достойной, посвященной национальным вопросам, он писал, что мы потерпели крах национального государства, что Россия – не национальное государство. Он не сказал, что Россия – империя. Слово «империя» – немодное в политологических кругах, оно шокирует многих. Но я уже сказал, что понимаю под империей. Это не кулак, не золотой трон, откуда управляют народами. Это – симфония, сложнейшее единство, сложнейший гармонический организм. И Путин сказал: да, Россия – это не национальное государство.

А что это такое? Дочитывайте – империя. Этим самым он впервые, пускай не прямо, пускай иносказательно отрекся от Ельцина, перечеркнул ельцинизм и наконец отрубил пуповину, которая соединяет его с ельцинизмом.

Сегодняшнее государство очень противоречиво. Оно хочет понять: кто оно. Одни, особенно либеральные круги, говорят, что это – национальное государство, и оно вписывается в контекст европейских национальных государств. И мы таким образом вступаем в братскую семью европейских национальных государств. Другие, подобные мне, утверждают: нет, Россия по-прежнему империя, и у нее есть тенденции наращивать свою имперскость, возвращать в свое лоно пространства и народы, что искусственно, насильственно оторваны от нее.

В такой момент на поверхность очень остро выступает национальный вопрос. Русский вопрос именно. Он всегда был очень острым. И эта острота пугала власть. В минуты кризиса, особенно в период войн, катастроф, русский вопрос обозначался, и русский фактор использовался – русский народ поднимали на защиту своего богоданного государства.

А потом русская тема опять казалась опасной, ненужной, ее топтали, зашифровывали. И все девяностые годы, когда у власти стояли либералы и либеральная идеология господствовала в умах, на телевидении, слово «русский» стало синонимом фашизма. Тогда фашистом, красно-коричневым называли победившего фашизм великого писателя-фронтовика Юрия Васильевича Бондарева. Фашистами называли Василия Ивановича Белова, Распутина, вашего покорного слугу. Всякое проявление русскости топталось и демонизировалось.

И сегодня русский вопрос проявляется очень остро, является главным, по существу самым радикальным вопросом нынешней реальности. От того, как решится этот вопрос, зависит судьба страны, потому что русский человек сегодня переживает огромное несчастье, чудовищную катастрофу. 30 миллионов русских выдавлены за пределы сегодняшней России, русские – разделенный народ. Против русских развязан геноцид, они вымирают со скоростью по миллиону в год. У русских отнимают их великую имперскую работу: закрыты заводы, станции, разорена деревня. Вы не услышите на телевидении русской песни, русского спектакля, правильного русского слова. Везде кривляются шуты, клоуны, ярко раскрашенные обезьяны, которые позволяют себе чудовищную русофобию. И на эту русофобию не найдется хлыста, не найдется меча.

На фоне этого русского страдания появились новые формы русского национализма, традиционно не свойственные русским, но очень острые, яркие. Наполненная страдающими искренними людьми плеяда националистов говорит: русский народ устал, русский народ уменьшается, у русских больше нет сил удерживать великие пространства, на русских накинулась огромная беда. Хватит кормить Кавказ. Надо кормить не Кавказ, а русские губернии. Россия – для русских.

Возникает острейшая неприязнь ко всему нерусскому, всему имперскому, что, по мнению этих националистов, угнетает русское развитие, сбрасывает со счетов нынешнюю муку и драму русского человека. Они говорят: да, пускай уменьшатся территории, пускай мы отдадим Кавказ. Нам не нужны татары, не нужны те анклавы, в которых компактно живут нерусские. Мы, отступая, сохраним свою силу, мощь, сбережем русский этнос, русский народ. У нас еще будет возможность выступить на авансцену как объединенный, усиленный, спасенный народ.