Дорога на Мачу-Пикчу - Николай Дежнев

Радости мало рычать на души усопших

Верному псу, и ему полагается отдых!

Аллигатор сделал вид, что его это не касается. Пробормотав нечто вроде: «сами, ребята, разбирайтесь!», прибавил ходу и перешел на кавалерийскую рысь. Три головы собаки синхронно повернулись в мою сторону. Я попятился. Пес внушительно, без суеты, приблизился и бесцеремонно подтолкнула меня лапой к входу в пещеру.

— Я?… У ворот Аида?.. — дыхание перехватило, голос разом осип: — Я н-не смогу! У меня нет нужной квалификации…

Цербер не хотел ничего слушать:

В деле охраны ума никакого не надо

Встань, подбоченься, морду держи кирпичом

Мзду не бери, ее попросту негде здесь тратить

Всех без разбору впускай, но назад — никого!

Произнеся эти слова, собака рухнула замертво на песок и захрапела так, что нависшие над нами скалы ответили ей многократно усиленным эхом. Я растерялся. Попытаться остановить дядюшку Кро? Но тогда все погибло! Да он меня и не послушает, вон как припустил, только пятки сверкают!

Добравшись тем временем до мостков, аллигатор с ходу скользнул в воду и поплыл со скоростью торпеды к противоположному берегу. Я отошел к торчавшему у дыры в скалах камню и в полном изнеможении опустился на песок. Врата преисподней встретили меня россыпью красных отсветов. Жара без преувеличения была адской. Заливавший подлунный мир мертвящий свет рождал в душе тревогу. Я смежил веки и постарался не думать о том, что со мной будет, если экспедиция Кро потерпит фиаско. О планах его я ничего не знал, но был уверен, что старина сделает все от него зависящее. Ну а не получится изменить мое прошлое, что ж!.. Видно такая судьба, надо быть благодарным уже за то, что не придется ждать очереди переправляться через Лету…

Сознание мое начало мерцать, как вдруг, к неописуемому ужасу, я услышал шорох шагов. Несмотря на удушающую жару, руки стали ледяными. Готовый принять неизбежное, я открыл обреченно глаза… он выходил из врат ада. Неторопливый. Очень спокойный. Точно такой, каким его изображают на гравюрах: в лавровом венке, с орлиным носом и выдающейся вперед нижней челюстью. Данте. Данте Алигьери. Великий романтик, посетивший наш скорбный мир на заре эпохи Возрождения. Я не мог его не узнать, он же вряд ли замечал что-то вокруг. Остановился поодаль и, сложив на груди руки, принялся смотреть на несущую медленные воды Лету.

Сказал вполголоса, не поворачивая гордо посаженой головы и не отрываясь от созерцания пейзажа:

— Какое мрачное и печальное зрелище! Ты ведь тоже поэт, могу представить, как больно тебе это видеть…

Вот она — подлая человеческая натура! Вместо того, чтобы испытать восторг от встречи с гением, я подумал о своей ответственности за происходящее. Мелочная, пугливая душонка! Какая, к черту, ответственность? — удивился я себе. — За что? За то, что никого не велено выпускать из ада? Передо мной же великий Данте!.. Но это была реакция ума, не сердца, а ум не знает восторга. И еще — и тоже не без человеческой извращенности — мне очень хотелось дать ему понять, что он не ошибся. Что и мне не чуждо вдохновение, и я, бывало, гнал в ночи строку и встречал в слезах умиления рассвет.

— Молчишь… — протянул в задумчивости Алигьери, — ты прав, истинная скорбь не знает слов! — Продолжал с тенью улыбки на бледных губах: — Печальная у нас с тобой судьба: скитаться по кругам мироздания в поисках любимой и никогда ее не найти. Ничего не поделать, прекрасная незнакомка живет лишь в нашем воображении, в этом великое счастье и трагедия всех художников. После ухода той, кто была смыслом моей жизни, Беатриче, я удалился от мира. Стараясь забыться, погрузился в глубины философии, занялся политикой… Друг мой, — покачал он горестно головой, — никогда не ступайте в это зловонное болото, большей дури на свете не найти! Но не будем об этом, лучше вспомним волшебные строки.

Читал вдохновенно, с глубоким чувством:

И каждый вечер в час назначенный

Иль это только снится мне?

Девичий стан, шелками схваченный

В туманном движется окне…

Возвращаясь снова к прозе, заметил:

— Великая душа, я иногда его встречаю! Воспевая прекрасное, мы, поэты, вынуждены спускаться в преисподнюю с той лишь разницей, что у каждого из нас она своя. Для Александра ад был в мучительной немоте, отсюда и стремление забыться в угаре кабаков. Для тебя… Ты ведь тоже воспевал красоту чувства к женщине?..

Движимый охватившим меня восторгом, я кивнул: воспевал, конечно, воспевал! Приятно было оказаться в хорошей компании: Данте, Блок и Глеб Дорофеев! По-видимому, мой мудрый собеседник отлично разбирался в людях.

— Ты, как и я, прошел дорогой страданий, — продолжил, помедлив, Алигьери, — для поэта нет хуже палача, чем он сам…

— А ужасы мира возмездия?..

Данте уже качал украшенной венком головой:

— Выдумка, коллега, фантазия воспаленного ума!.. Неужели ты думаешь, что Господь — Господь милостивый и всепрощающий! — станет тиражировать бредни, которыми пугает себя человечество?.. Но мне пора, боюсь собака проснется и тогда, хочешь — не хочешь, придется слушать его вирши! Прости, что отвлек от высоких помыслов. Чувство, конечно, черное, но становится легче, когда знаешь, что не один ты такой скиталец в вечности, у кого не погас в груди пожар любви…

Посуровев, поэт кивнул и направился к вратам ада. Переступив их порог, исчез из виду.

Я смотрел ему вслед в полной растерянности. Пожар в груди?.. Это он про меня?.. — От осколка скалы шел сухой жар. Глаза сами собой начали слипаться. — Стоит ли так красиво называть тлеющие головешки?.. Веки налились свинцом, их было не поднять. Черный плащ забвения распростерся надо мной, его ласкающий кожу шелк скользнул по лицу и я провалился в темноту небытия…

Но постепенно и незаметно из кромешной тьмы соткались сложенные шалашиком поленья. В свете пробегавших по ним язычков пламени я различил сидевшую у костра пару: потертого жизнью мужчину в засаленной поддевке и существо женского пола с синюшной физиономией пропойцы. Над горами мусора за их спиной заходило солнце, сложенный из ящиков сарай украшала тряпка трехцветного флага.

Мужик разливал водку, женщина завороженно наблюдала, как она льется тоненькой струйкой. На ее разбитых губах проступала медленная улыбка:

— Ты мне не веришь, — говорила бомжиха грубым, прокуренным голосом, — а однажды я повстречала принца. Настоящего. Молоденького такого, совсем еще мальчишку. Как же он меня любил!..

— Хватит звездеть, пей! — перебил ее собутыльник.

Она отвела его руку:

— Нет, ты мне не веришь!.. — произнесла с отчаянием и продолжала, всхлипывая и растирая по одутловатым щекам слезы. — Стоял август, совсем скоро осень, море было ласковым и теплым…

Мужик сунул ей стакан в руку. Она этого даже не заметила, смотрела как отражением заката вспыхнули красным окна дальних домов. Никого из них я никогда не встречал и теперь не мог понять, почему должен присутствовать при пьяном разговоре.

В лице женщины что-то изменилось и сквозь синюшную припухлость проступили прежние черты. Так, должно быть, подействовала осветившая его неожиданная улыбка:

— Те несколько дней в Гурзуфе, — сказала она едва слышно, — были самыми счастливыми в моей жизни…

Я вспомнил! Я все вспомнил. К горлу подкатил ком. Пансионат выходил общей лоджией на море. В воздухе чувствовалась близость осени, на тихой воде дрожала лунная дорожка. Под низкими, мохнатыми звездами одуряюще пахли левкои. Впереди была огромная, казавшаяся бесконечной жизнь. Ласковая соседка в открытом сарафанчике и этот не умолкающий шум прибоя. Ее волосы пахли травами… Да, мир жесток и жизнь несправедлива, но почему это должно было случиться с моей первой женщиной! Я видел, как она шла по аллее и теплый ветерок трепал подол ее платья. Видел славное лицо в обрамлении выгоревших добела волос и меня душили слезы. Вот она обернулась, помахала рукой. Автобус тронулся…

Боже праведный, зачем же с нами так!

Цербер дышал, как после стометровки, окружил меня со всех сторон испуганными мордами:

— Ты чё орешь?..

И, возвращаясь к излюбленному гекзаметру, с нервным зевком продолжал:

Полно, Глебаня, пугать обреченные души

Скорбной тропою бредущие в чрево Аида

И без тебя содрогаются жутью их члены

Встань-ка к воротам, пора приниматься за дело!

Мотнув в направлении причала главной головой, пес отошел в сторонку и, как ни в чем не бывало, рухнул на землю и захрапел. Между тем на доски настила уже вступали первые пассажиры Харона. Строясь на ходу по несколько усопших в ряд, они двинулись к вратам преисподней. При виде этого жуткого, безмолвного шествия, душа моя ушла в пятки и я поспешил спрятаться за осколок скалы, но и там меня достал мерный звук шаркающих по камню ног.

Первыми переступили порог ада православный священник, мулла и ксендз, догоняя их, нырнул в кромешную темноту поотставший раввин в пейсах и черной шляпе. Все они при жизни утверждали, что будут возглавлять колонну грешников, но теперь были явно удивлены, что риторическое в общем-то обещание пришлось выполнять так буквально. За ними в черной пасти пещеры исчезла группа буддистов в грязно — оранжевых одеяниях и с покорной улыбкой на губах. Удрученными они не выглядели, предчувствовали, наверное, что колесо сансары не замедлит выкинуть их пинком под зад в мир людей. Дальше, без разбора вероисповедания, пола и цвета кожи, дружной толпой валили миряне. Если с расстояния они казались мне подавленными, то при ближайшем рассмотрении ни особой грусти, ни страха на их лицах я не заметил. Возможно, многие из них ощущали даже нечто вроде облегчения. Ожидание наказания всегда страшнее его самого, а свое на том берегу Леты они уже отбоялись.