Еретик - Иван Супек

– Глупцы, – не выдержал Иван, – славят тех, кто лишает их родины и даже имени.

Быстро забывающая, нищая и угнетенная толпа могла слепо подчиниться любым повелениям церковных владык· теперь иезуиты поднимали ее против реформатора. Доминис уловил потаенную угрозу себе в чрезмерных восхвалениях папе и Обществу Иисуса. Уже одно то, что его имя и титул ни разу не выкликнули, даже подойдя к самым его окнам, было достаточно зловещим. С триумфом двигался посланец папы по столице митрополии, а предстоятель ее, исполненный отчаяния, укрывался за стенами своей резиденции. Такова в этих краях судьба человека, который хочет думать по-своему, – ему суждено оставаться одиноким. Восторг, испытываемый толпой, непременно сопутствовал тиранам, которые были столь же непостоянными, невежественными и деспотичными, как сама толпа. Проповеди Доминиса в соборе лишь мобилизовали воинствующую глупость. И вот сегодня все вышли на улицу с изображениями своих патронов, гербами, девизами, символами я значками, дабы выразить преданность римской церкви, единственному надежному защитнику от турецкого полумесяца, который угрожающе торчал па башнях древнего Клиса; вполне понятно, что действия примаса в глазах местных жителей были темными и опасными.

Торжественно вступал во дворец папский легат, оставив в галерее вооруженную охрану. Серая сутана подчеркивала его высокий рост и худобу. Единственным украшением на выпяченной по-военному груди был золотой крест. Невозмутимый м бесстрастный вестник иезуитов олицетворял таинственный и страшный орден, подчинявший себе тело и душу человека.

Они стояли лицом к лицу, испытывая любопытство людей, которые много слышали друг о друге, но которым до сих пор ее довелось встретиться. Охрана перекрыла вход, восторженно ревущая толпа окружила дворец, однако теперь посреди всеобщего шума можно было различить отдельные возгласы в честь примаса Далмации и Хорватии. Выходит, горожане π сельские попы не совсем покинули его; наверняка среди них были Капогроссо и Дивьян. В торжественном облачении, с символами своего достоинства встречал архиепископ и примас гостя из Рима, словно позабыв на время о своем пошатнувшемся престиже. Да, единственное, что они приняли целиком на этой гайдукской границе, это умирать с высоко поднятой головой. Молча смотрел Доминис на всемогущего иезуита, по воле своего ордена прибывшего с полномочиями папы. Его солдатские манеры несколько смягчались лицемерной предупредительностью, характерной для церковных иерархов. В трепетном мерцании свечей каменными казались но только его челюсти, но и изборожденные глубокими морщинами лоб и щеки, он походил на восставший из могилы скелет, облаченный в сутану. И голос его, нарушивший мучительную тишину, отдавался гулко, словно в пустоте огромного склепа.

– Марк Антоний! Я преодолел густые, полные опасностей леса, переплыл бушующее море. Неужели самыми трудными для меня окажутся семь этих шагов, от человека к человеку? Ты глыбою вознесся над бездонными далматинскими ущельями. Запомни! Церковь воздвигнута не на склоне добродетели, но на грехах людских. Нет ничего меж нами, брат, через что оказалось бы невозможным переступить.

– Там, где стою я, ровное поле, открытое всякому.

– Вспомни, Спаситель не придет лишь к надменному праведнику.

– Я – грешен.

– Брат, я несу тебе благословение святого отца.

– За благословение, – поклонился архиепископ, – благодарю его.

– Святейший посылает тебе свой отеческий поцелуй.

Монах подошел к Доминису и сухими губами коснулся обеих его щек. При этом ритуальном поцелуе оба они чуть-чуть покраснели, не сумев скрыть взаимного отвращения. Сколь бы ни был человек лукав и как бы ни владел собой подлинные чувства скрыть не всегда удается. Между ними стояла стена, по обе стороны которой каждый играл свою роль. Вместо того чтобы вернуть поцелуй, Доминис лицемерно произнес:

– В Риме вместо меня, недостойного, поцелуи его святой перстень.

– Ты сам будешь иметь эту честь, – возразил легат с таким выражением на лице, точно он сообщал самую благую весть. – Радуйся! Мне велено пригласить тебя в Рим…

– В Рим?!

– …где и подобает пребывать твоей учености. Мы не позабыли о твоих талантах. Твой светлый разум не должен угаснуть в этой провинции.

Тринадцать лет назад они швырнули его в глушь турецкому шайтану в зубы, а теперь вдруг надумали при звать в Ватикан. Папский нунций в Венеции засыпал Доминиса повелениями и посулами, он не отзывался, и вот канцелярия послала сюда полномочного посланца папы Павла V с отеческим поцелуем, не предвещавшим ничего доброго. Какой-нибудь хитрой уловкой надобно было ликвидировать угрозу.

– Здесь в тишине я могу заниматься своими исследованиями.

– Без поддержки папы, святого ордена, Римской коллегии?

– Мои сочинения до сих пор не встречали вашего одобрения.

– Что ты говоришь? – изумился иезуит. – Разве не мы доверяли тебе важнейшие кафедры? Самые светлые головы должны собраться вокруг святого престола, ибо оттуда исходит благодать на мир верующих. Святейшего папу Павла Пятого весьма интересуют твои суждения, и он охотно бы их выслушал…

– После того как он обязал меня выплачивать деньги Андреуччи? Оспорил мои прерогативы примаса? Посылал мне укоры и даже грозил отлучением?

– Пусть не приводят тебя в отчаяние решения канцелярии. Брат мой, я возвращаю тебе милость генерала.

Патер преуменьшал значение действий папы, должно быть оттого, что не мог их вовсе отрицать, а может быть, он и в самом деле не придавал им никакого веса. Доминис слыхал о соперничестве между различными ведомствами и конгрегациями Ватикана, однако он прекрасно понимал и то, что в их политике по отношению к провинциям различия не играют роли, и, кроме того, он был не настолько простодушен, чтобы доверять милости, которой жаловал его генерал ордена. Архиепископ явно отвергал великодушие покровителя, и легат, нахмурившись, продолжал:

– Ты не достаточно искусен, чтобы нести пастырский посох. Более этой мантии тебе подошла бы мантия ректора…

– Да, – согласился Доминис, – чтобы управляли вы…

– Мы оберегаем святой престол, – строго поправил монах. – Твой разум проложил бы тебе дорогу.

– Куда? В чулан за кафедрой? Никогда не было полного доверия к нам, ученым. И это распространилось на меня, когда я был поставлен епископом и примасом этих развалин.

– Прежде чем требовать полного доверия, спроси себя, Марк Антоний, полностью ли ты доверился святому отцу и ордену. Не утаил ли ты что-либо для себя? Ибо это явилось началом твоего отчуждения. Тайная мысль внутри тебя вырастала в ощущение провинности. А исповедайся ты вовремя нам, тебе стало бы легче, брат мой. Святой орден должен знать обо всех раздумьях, предчувствиях, сомнениях, полный милости к исповедующимся…

Сурового пастыря охватило вдохновение, и он даже преобразился, возвещая смутьяну милость Спасителя. Глубокие морщины у него на лице разгладились, губы увлажнились, бегающие глаза засияли отеческой добротой. Мягкий баритон вдохновенно пытался сокрушить броню давнего воспитанника иезуитов, и, противостоя ему, разум Доминиса искал фактов:

– Святой престол настаивает на незыблемости некоторых догматов…

– Жизнь следует посвятить истине. Папа желает обсудить новые научные теории.

– Во-первых, нужна свобода…

– Мы предоставим вам, мыслителям, столько свободы, сколько считает необходимым церковь, дабы обеспечить развитие прогресса. Разумеется, здесь, у вас, нужна воинская дисциплина, и мы не можем согласиться с существованием в этом предмостье христианства отдельной академии. Однако если б ты знал, как откровенно спорят в Риме, при полной терпимости нашего святого ордена! Сам кардинал Беллармин желал бы обменяться с тобой мнениями, Беллармин, которого ты знаешь по Римской коллегии как человека весьма широких взглядов…

– …как человека весьма ортодоксального, – в душе Доминиса проснулся падуанский теолог, – который давно выступает против меня, противника его схоластики.

– Беллармин, в согласии с генералом ордена, искал встречи с учеными, и наверняка дискуссия между вами была бы весьма полезной, ибо могла бы внести ясность в некоторые родственные проблемы…

– Господь знает, – кольнул Доминис велеречивого гостя, – не почтил ли бы своим присутствием нашу беседу генеральный комиссарий Священной канцелярии!

– Ей-богу, – улыбнулся иезуит, – доминиканцы обвинили бы тебя, подобно твоему коллеге Галилею, в противоречии Священному писанию, но, как тебе известно, наш орден весьма сочувствует новейшему образу мыслей, и ми всячески стремимся· утвердить новые методы в наших училищах.

Доминис осторожно промолчал, не приемля оправданий иезуита, – орден действительно проявлял больше внимания к новой науке по сравнению с крайне консервативными доминиканцами, что, правда, диктовалось прежде всего лукавством, желанием вовремя притупить острие новых научных открытий; поэтому в конечном счете иезуиты приносили больше вреда, чем черно-белые псы церкви, с пеной у рта защищавшие догматику Фомы Аквинского. Легат покусывал губу, досадуя на себя за неосмотрительность. Не обладая широким образованием и будучи весьма подозрительным к новоявленным «мудрецам», он попал впросак теперь перед сплитским ученым, определив Беллармина как «проявляющего терпимость» собеседника в дискуссиях между церковью и наукой. Заброшенный в глушь прелат, должно быть, из писем знал о событиях, происходивших в столице, и, вероятно, следовало бы посвятить его в некоторые малоизвестные дела. Галилей ошибался, слишком полагаясь на либерально настроенного кардинала Маффео Барберини, который в лихую минуту предал бы ближайшего друга, памятуя только о своих интересах, поэтому иезуит благосклонно советовал любому автору стоять на стороне тех, кто воистину нечто значит, в противном случае будет очень трудно избежать Индекса запрещенных книг. Но внезапно вспыхнувшие подозрения заставили его вдруг прервать свои рекомендации.