Ликвидация - Бондаренко Вячеслав Васильевич

— То есть не опеку, а именно усыновить, я правильно понял?.. — Председатель комиссии по усыновлению поднял глаза за стеклами очков на Гоцмана.

— Да.

— Именно.

— Именно.

Задумчиво пошевелив губами, председатель комиссии отложил заявление и уставился в стену, словно проверяя сам себя.

— Жилплощадь у вас имеется…

— Да. Отдельная комната.

— Аж!.. Нормальненько. И паек вы получаете?

— Усиленный, — кивнул Гоцман. — Литер Б.

— Нуда, — в свою очередь понимающе кивнул председатель. — А шо с возражающей стороной? Имею в виду жену там, родственников…

— Некому возражать. Никого нет.

— Ну да, вы ж говорили… А у мальчика?

— Шо у мальчика? Жена?..

— Нет, родственники…

— Вам же ж сказали — сирота я, дядя! — Мишка снова чихнул.

Председатель грозно наставил на Карася узловатый указательный палец:

— Вот только повышать тон на меня не надо, молодой человек… На меня уже повышали тон. И плохо кончилось!.. — Он неожиданно весело подмигнул и добавил: — Для меня.

— Вы извините, но у меня времени в обрез, — встрял Гоцман, щелкая карманными часами-луковицей. — Шо еще требуется?

— Я понимаю, уголовный розыск… Ну шо ж, если вы уже подумали…

— Я подумал, — быстро сказал Гоцман.

— Хорошо подумали? — недоверчиво блеснул очками председатель.

— Хорошо.

— И вы спешите…

— Очень!

— Угу, — понятливо буркнул председатель. — Тогда… тогда пусть молодой человек подпишет, а завтра мы выдадим вам все бумаги…

Председатель положил перед Мишкой заявление Гоцмана, открыл чернильницу, положил на стол ручку. Карась, насупившись, начал катать ее по столу.

— Ну и что я должен буду делать? — пробубнил он, ни на кого не глядя.

— Ничего, — пожал плечами Гоцман. — Человеком становиться.

— И на хрена мне это?

— Не знаю, — снова пожал плечами Гоцман, глядя в сторону.—Думай…

— О!.. — Председатель одобрительно поднял палец, достал из кармана платок и, шумно сморкаясь, побрел куда-то за шкафы.

— А тебе зачем? — после паузы спросил у Гоцмана Мишка.

— У меня семью убили, — тоже не сразу ответил Давид.— Ты пацан вроде хороший…

— Ты что, моим отцом хочешь стать? — тихо спросил Мишка.

— Да…

Теперь они пристально смотрели друг на друга — чумазый вихрастый Карась и угрюмый, устало опустивший руки на колени Гоцман.

— Дуришь, — наконец сдавленно прошептал Мишка.

— Нет. Правда, хочу.

— Та ну…

— Клянусь, — тихо сказал Гоцман.

В следующий миг Мишка бросился ему на шею, стиснул изо всех сил:

— Папка!..

Из-за шкафов показалось лицо председателя. Он попеременно шумно сморкался и утирал бегущие по щекам слезы. Гоцман почувствовал, что у него в глазах тоже жарко щекочет…

— Знаешь, как я тебя буду слушаться?! — жарко пообещал Мишка, хлюпая носом в порыве чувств.

— Знаю… — Гоцман с трудом справился с собой. — Сынок, ты только часы мои верни… А еще раз залезешь в чужой карман, выпорю. Понял, сынок?!

Он ловко залез пальцами в Мишкин карман, извлек оттуда свои часы и водворил их на место. Строго взглянул в Мишкины мигом высохшие глаза.

— Где расписаться? — хором спросили отец и сын, оборачиваясь к председателю.

На галерее в поте лица работала Циля. Если бы она так работала за деньги, она давно уже купила бы себе пол-Одессы и немножечко больше. Но она работала для души. Она боролась за свое женское счастье. Окрестности вздрагивали от ударов огромного молотка, которым Циля загоняла гвозди в доски. Доски крест-накрест закрывали вход в комнату тети Песи…

Саму тетю Песю было слышно довольно плохо. Она металась по комнате и жаловалась людям на жизнь. Эммик сидел у ног Цили на дощатом полу галереи и, обхватив руками голову, глухо стонал: «Мама, мама…» Видимо, ему было жаль мать, но семейное счастье тоже ж не валялось на дороге.

— Шо происходит? — Гоцман кивнул смеющемуся дяде Еште, который в глубине двора наблюдал за происходящим.

— Тетя Песя довела детей до крайности, — пояснил тот. — Так Циля кует счастье собственными руками…

— Шо ты делаешь, Циля?.. — Гоцман поднялся на галерею, но Циля глянула на него с такой злобой, что даже Давид понял: мешать молодым ковать свое счастье не нужно, дороже обойдется…

Вогнав в доску последний гвоздь, Циля с грохотом уронила молоток на пол галереи и, полюбовавшись работой, подхватила Эммика под руку. Было слышно, как тетя Песя забилась в истерике, пытаясь освободиться из заключения.

— Циля, ты только его не замучай! — окликнул со двора дядя Ешта. — Оставь чуть-чуть на завтра!

— Дядя Ешта, уйдите, я вас попрошу! — взвился Эммик. Дверь в его комнату захлопнулась.

Оконное стекло в комнате тети Песи со звоном разлетелось на куски. Тетя, насколько можно, показалась в проеме, рискуя порезаться торчащими во все стороны острыми зубьями.

— Шоб ты задохнулась под этим счастьем, биндюжница!.. Давид Маркович, ну вы же хоть!.. — попыталась она пригласить в соучастники Гоцмана.

— Тетя Песя, та хоть внуками обрадуетесь,— рассмеялся тот, звеня ключами.

Войдя к себе, Гоцман зашарил по ящикам в поисках обувной щетки — после поездки на Фонтаны слой пыли на сапогах был такой, что не дай бог. Рома мирно лежал в углу на своем мешке, словно и не вставал, подымливал самокруткой.

— Как торговля?

— Та-а… — пренебрежительно протянул Рома и вдруг спохватился: — До вас тута женщина заходила.

— Какая?

— Такая… ничего себе. Бумажку вам оставила… — Он торопливо плюнул на самокрутку.

— Где?

Рома, виновато опустив глаза, протянул Гоцману погашенную самокрутку:

— Вот. Я тут скурил ее немножко… Извиняйте. Гоцман, сжав губы, вырвал из его ладони бумажку. Это был билет на концерт Утесова. Под взглядом Гоцмана Рома невольно сжался, подтянув мешок поближе к себе.

— Шо она сказала?! — прорычал Гоцман, хватая парня за ворот. — Вспоминай!

— Та не знаю я, — просипел Рома. — Шо-то казала… Та пошла.

Швырнув обувную щетку на пол, Гоцман загремел вниз по лестнице. Остановившись на полпути, рявкнул:

— Шоб завтра же все продал, понял?! И вали в свою Гораевку…

Дверь открыл чернявый мужичок лет тридцати пяти, в тельняшке и длинных футбольных трусах. Оттолкнув его, Гоцман прошел к комнате Норы, вслушался в тишину за дверью.

— Нора дома?

— Не знаю. Кажется, нет.

Гоцман молча прошел на кухню. Пусто. Сосед зашлепал следом.

— Давид Маркович, вы меня не узнаете? Я же Петюня. Помните? Мы ж с Фимой соседи были до войны. А меня потом призвали, я пулеметчиком был на фронте против финнов… А зараз ездил в Измаил, тама на стройке работал. Строители ж везде нужны. А шо такое у вас с носом?

— Помню, помню…

Он снова подошел к двери Норы, стукнул пару раз кулаком.

— Може, спит? — предположил Петюня. — Хотя вы так стучите, шо уже можно и проснуться…

В ответ Гоцман, сжав губы, саданул ногой по двери и вышиб ее. В комнате было пусто. На тумбочке рядом с постелью несколько книг. Он приподнял верхнюю, уже знакомого Бунина… Толстые, в добротных переплетах томики. Жуковский. Пушкин. Вяземский. Все стихи.

— Где она? — повернулся Гоцман к Петюне.

— Я не знаю, Давид Маркович, — сжался тот. Гоцман устало прислонился к косяку вышибленной двери. Неприятно, сухо трепыхалось в груди. Он набрал воздуху в легкие и выпучил глаза, прижав ладонь к сердцу. В кармане пиджака хрустнула, зашуршала бумага. Под любопытным взглядом Петюни он извлек смятый серый листок. Это было извещение из военкомата. Вот еще не было печали… Давид взглянул на часы — как раз поспеет. Заодно и разберется с военкомом, который не давал Фиме пенсии…

На столе лежала большая довоенная карта Одессы. Поверх нее была разложена схема военных складов, выполненная черной тушью на тонкой бумаге. Чекан и Штехель задумчиво изучали обе схемы, время от времени негромко переговариваясь. Рядом Толя Живчик выбирал ложкой ягоды из банки с вишневым компотом, время от времени капая на пол. Штехель раздраженно, с сопением косился на него.