С ярмарки (Жизнеописание) - Шолом Алейхем

"Коллектор" был гораздо практичнее его. Когда приходили из синагоги и отец произносил что полагается, совершал благословение и мыл руки, "Коллектор", заглядывая в тарелку сквозь свои темные очки, говорил: "А теперь наш поэт, конечно, кое-что прочитает нам..." И поэт, хоть и изголодался за неделю, о чем свидетельствовали характерные для него глотательные движения, не заставлял себя долго просить. А "Коллектор" тем временем уплетал за обе щеки, макал халу в наперченный рыбный соус, запивал рюмкой крепкой водки и, потирая руки, произносил с воодушевлением: "Превосходно! Лучше и не бывает!"

Трудно было лишь определить, к чему относятся его слова - к стихам ли Биньоминзона, к рыбному соусу, к рюмке водки или ко всему вместе взятому. Во всяком случае, настроение у всех было настолько приподнятое, что даже такая прозаическая душа, как мачеха, по субботам казалась несколько возвышенней; в своем праздничном бердичевском чепце она приветливо глядела на субботних гостей и предлагала им сначала поесть, а разговоры оставить на потом.

Чтобы завершить картину, дабы субботняя идиллия выступила еще более выпукло, нужно сказать несколько слов еще об одном существе, которое с нетерпением ожидало субботних гостей. Это была "старостиха Фейге-Лея". Автор этих воспоминаний уже однажды вывел ее под тем же именем в другом месте (в книге "Мальчик Мотл"). Речь идет о кошке. Она была толстая, и ребята по сходству прозвали ее "старостиха Фейге-Лея". Дети питали слабость к котятам, а Фейге-Лея приносила ежегодно целое поколение хорошеньких рябых котят. Когда котята подрастали, их раздавали направо и налево, а Фейге-Лея как старожил оставалась в доме оседлой, обосновавшейся навсегда кошкой, знающей себе цену, не дающей наступить себе на хвост. Правда, особым почетом у мачехи она не пользовалась. Ей попадало и ногой в бок, и щеткой по голове. Чем она в конце концов лучше детей мачехи? Сами дети обходились с Фейге-Леей тоже не слишком нежно, они ее мучили, отбирали у нее новорожденных котят и терзали их немилосердно. Это и понятно (всему можно найти объяснение), - почему дети должны обходиться с кошкой лучше, чем обходится с ними их собственная мать? Конечно, когда Шолом жил дома, он следил за тем, чтобы Фейге-Лею зря не обижали. Теперь, когда он стал здесь гостем и приходил домой только по субботам, Фейге-Лея встречала его как родного, вскакивала при его появлении, выгибала спину, терлась головой об его ногу, широко зевая и облизываясь. "Как живешь, Фейге-Лея?" - спрашивал Шолом, присев около нее на корточках и поглаживая ее по голове. "Мяу!" - отвечала Фейге-Лея тоном, который должен был означать: "Неважно! Дал бог свидеться - и то ладно! " - и продолжала тереться об его ноги, мурлыкала, поглядывая виноватыми глазами и ожидая, чтобы ей чего-нибудь дали.

– Бессловесная тварь! - говорил "Коллектор" со вздохом. Тогда Биньоминзон проглатывал свой кусок, оглядывал присутствующих и говорил, что у него есть по этому поводу стихотворение под названием: "И милосерден он ко всем созданиям своим". Не дожидаясь, чтоб его попросили, он закатывал глаза и начинал читать стихи.

60

РАЗБИТЫЕ НАДЕЖДЫ

Экзамены на носу. - Герой и его приятель Эля строят воздушные замки. - Гимн победителю "третьего". - Шолом пишет директору Гурлянду письмо изысканным слогом. - "Клуб" в табачной лавке. - Гурлянд ответил, и воздушные замки рухнули

Время шло. Дети подрастали. Наступило лето, последнее лето перед окончанием училища. Экзамены были на носу. Еще неделя, другая - и Шолом избавится от "уездного", которое ему порядком надоело. Он никогда не чувствовал особой симпатии к "классам". Источником мудрости и знаний они ему никогда не служили. Больше он вкусил от древа, носившего в те времена наименование "просветительство". Книги русские и древнееврейские, газеты и журналы - вот те плоды, которыми он питался в изобилии. Во многом ему помог так называемый "клуб" - тогдашняя переяславская интеллигенция во главе с "Коллектором", Биньоминзоном и "удачными зятьями". Идеалом же его был Арнольд из Подворок со своей огромной библиотекой. Единственное, что связывало Шолома с училищем, был его друг Эля, которого он искренне любил за живой нрав, за уменье совершенно артистически имитировать и изображать учителей. Вместе они проказничали, вместе читали книги, жили, как говорят, в свое удовольствие вдали от школьных товарищей, по большей части тупиц. В то время как те готовились к экзаменам, дрожали, боялись провалиться, Шолом Рабинович и Эля плевали на все и об экзаменах даже не думали. Лето на земле - сущий рай. Лучшее время для купанья, для катанья на лодке далеко - далеко вдоль высокого зеленого камыша у противоположного берега. Там, за рекой, поляна, усыпанная белыми и красными маргаритками, а дальше за поляной - лесок, вернее настоящий лес. Пуститься во весь опор через поляну, добежать, не переводя дыхания, до самого леса - дело не шуточное. Кто из них раньше добежит? А добежав, оба, задыхаясь, бросаются в зеленую пахучую траву и, лежа ничком, начинают ковырять сырую песчаную землю, где копошится мушка, разгуливает жучок, ползет муравей, таща за собой соломинку, кусочек коры или сосновую иглу. Кругом тишина необычайная, благодатная, усыпляющая тишина. Изредка она нарушается щебетом ласточек, которые проносятся низко над головой, это к дождю; а то из-за далеких камышей доносится сиротливое кваканье одинокой лягушки. "Ква!" - и умолкло, это тоже к дождю, хоть небо чисто и ясно, ни пятнышка на горизонте. Ощущаешь свою близость с этим вот лесом, полем, с маргаритками, влажной землей, с ароматными травами, с мушкой, жучком, ползущим муравьем, с летающими ласточками, с квакающими лягушками, со всей окружающей природой; в отдельности все это лишь частичка вселенной, а вместе, и люди в том числе, это один мир, одна семья, одно целое. И все движется, хлопочет, шуршит, шумит - настоящая ярмарка, целый мир, и мир этот называется "жизнью". Оба товарища чувствовали себя прекрасно в этом мире. Оба были довольны своей жизнью, не жаловались на прошлое, рады были настоящему и ждали еще лучшего от того, что впереди. Они вели тихую, мирную и бесконечную беседу, разговор без начала и конца. Большей частью беседа вертелась вокруг их будущего. Они составляли планы, строили воздушные замки и рисовали себе ту многообразную и красочную жизнь, которая обычно представляется воображению каждого молодого человека и которая никогда не бывает таковой в действительности...

Засиживаться здесь, однако, нельзя. Время не ждет. Экзамены все же не пустяковое дело. Хотя они в классе идут первыми, но мало ли что бывает проваливаются и первые. Один только человек ни в чем не сомневался - это был "Коллектор". "Какие там экзамены! Что им экзамены! Чепуха!" - говорил "Коллектор", который дела Шолома принимал к сердцу ближе, чем родной отец. Поэтому никто не обрадовался так, как "Коллектор", приятной вести о том, что Шолом и его товарищ Эля от экзаменов совсем освобождены.

– Слава богу! Мы свободны, свободны от экзаменов! Давайте пировать! - воскликнул "Коллектор".

С большой радостью он в тот же день, к вечеру, притащил "сорванцу" на квартиру селедку и две французские булки, а в кармане бутылку водки, и они втроем (считая и поэта Биньоминзона) попировали на славу. На Биньоминзона, как он сам выразился, нашло вдохновение, и он тут же, на месте, сочинил гимн: "Победителю третьего воспоем славу!"

Под "третьим" подразумевался третий, и последний, класс училища. Тут возник новый вопрос: как быть дальше, какую выбрать дорогу? На сцене опять появились все наши старые знакомые: оба "удачных зятя", Арнольд из Подворок и все прочие добрые друзья, и приятели, каждый со своим советом - гимназия, школа казенных раввинов, университет, карьера врача, адвоката, инженера. Отец был сбит с толку: столько путей, профессий, специальностей - голова кругом идет!

Из всех проектов остановились на одном: на Житомирском учительском институте, куда на казенный счет обещали принять двух отличных учеников - Шолома и Элю. Были уже отправлены бумаги в Житомир, директору института Гурлянду. Для большей верности Шолом приложил к своим бумагам письмо лично от себя, написанное великолепным, изысканным слогом на древнееврейском языке, для того чтобы показать директору Гурлянду, что он имеет дело не с каким-нибудь мальчишкой. "Коллектор" был вне себя от радости.

– Благословен бог - избавитель! - сказал он и протер влажной полой свои темные очки (без очков лицо "Коллектора" выглядело опухшим, а веки были похожи на подушечки!), - сорванец уже пристроен. Это дело верное, иметь бы мне такой же верный заработок. Кем бы он ни стал, учителем или казенным раввином, - человеком он уже будет. И от призыва мы тоже гарантированы. Учителей и казенных раввинов в солдаты не берут. Осталось только сосватать хорошую невесту из приличного дома с каким-нибудь полуторатысячным приданым - и все будет в порядке. Велите же, реб Нохум, подать бутылочку "Церковного для евреев"!..