Десятый самозванец - Евгений Шалашов

К парню подбежал один из слуг, разрезал веревки и сунул в руку саблю, которую тот тут же выронил. Затекшие от веревок руки не удержали клинок. Зрители насторожились и притихли, ожидая, будет ли москаль рубить? По законам поединка право такое он имел. Никого не волнует, отчего поединщик-дуэлянт не сумел удержать оружие. Но Акундинов, которому и самому ужасно хотелось рубануть парня крест-накрест, чтобы не рисковать, сдержался, понимая, что сейчас нужно блюсти приличия.

Гадея судорожно растирал вздувшиеся и посиневшие запястья, возвращая чувствительность затекшим конечностям. Наконец взял саблю.

«Ну вот, нашел на свою жопу приключений!» — невесело подумал Тимофей, вскидывая клинок на всю длину руки. Сабли встретились не с благородным звоном, а с противным скрежетом, с каким камень скребет по стеклу или когда клещи лекаря ломают здоровый зуб…

Толпа крестьян, собравшихся во дворе, продолжала угрюмо молчать. Может, они и хотели бы подбодрить кого-нибудь из противников, но боялись. А может, им было все равно. Разбойники, которым было нечего терять, дружно заорали, советуя Гадее отрубить москалю башку или всунуть саблю… Шляхтичи лишь снисходительно переговаривались, лениво споря, кто победит. В сущности, им тоже плевать — зарубит ли разбойник москаля, москаль ли зарежет разбойника. Какой-то Иоанн Каразейский — им не сват и не брат, а так, едва ли не побродяжка. Убьют, так и ладно. А мальчишка-разбойник все равно никуда не денется. Не так, дак этак все равно умрет.

Акундинов принимал удары, стараясь беречь острие. Почему-то не хотелось, чтобы там остались зазубрины или щербины. Доберегся… Сабля Гадеи, скользнув вдоль его клинка, задела щеку. И пускай это была всего лишь царапина, но Тимофей разозлился: «Ведь предлагал же пащенку, как человеку, умереть легко, а он, бычий сын, ерепенится!» Кажется, Гадея не понял, что должен был позволить себя зарубить, поэтому дрался всерьез. Ну ладно. Силенок у парня много, но драться на саблях крестьянский сын умел не в пример хуже, чем стрелецкий. Все-таки это не пан Мехловский. А главное, скорость у него была пониже. Будь у Гадеи в руках топор или оглобля, то Тимофея можно бы считать мертвецом. Убил бы, как курю… Парировав удар, которым жених Витуси пытался перерубить его шею, Акундинов, скользнув по клинку противника, как можно сильнее ударил эфесом по руке Гадеи, откидывая его саблю подальше. Воспользовавшись замешательством мальчишки, вонзил (скорее, даже воткнул) острие своего клинка в живот парню…

Гадея в горячке схватки вначале даже не заметил удара, занес было руку в замахе и ринулся вперед, но это не помогло. Тимофей втыкал клинок до тех пор, пока не уперся эфесом в живот Гадеи.

Мальчишка, словно ударившись о невидимую стенку, выронил саблю, замер и стал сползать на булыжную мостовую. Акундинов потащил клинок на себя, ворочая его в ране так, что из парня полезли внутренности…

Тимофей, стараясь не смотреть на умирающего, наклонил голову, не слыша приветственных криков шляхты и разочарованного вздоха разбойников. Не то чтобы они жалели товарища (чего жалеть-то, коли самим умирать?), но все же…

— Хорошо, пан Иоанн, — одобрительно похлопал по плечу пан Мехловский.

— Молодец! — приобнял его довольный Юзеф.

— ??? — воззрился на него Тимофей.

— Я на вас пять талеров ставил, пан Каразейский, — объяснил довольный шляхтич, позванивая монетами в кармане.

— Ясно, — сказал Тимофей, отирая рукавом пот со лба и раздумывая, чем бы теперь вытереть саблю. Так ничего и не придумал, решив, что почистит клинок, как только доберется до собственных покоев.

— Панове, прошу к обеду! — зычно крикнул хозяин. — Мужики, по домам! Разбойников — в подвал! — распорядился пан Станислав. — Развяжите да покормите. Пусть до завтра отдыхают.

Оставшиеся в живых бандиты радостно загомонили. Все ж таки им дарованы еще целый вечер и целая ночь жизни. А это, как ни крути, немало. Ну а завтра… Зато сегодня живы.

Пан Мехловский подошел к креслу супруги и с нежностью взял в свои руки тонкую руку жены:

— Коханая моя, не замерзла?

Пани Тереза полулежала в кресле в совершенном изнеможении и дышала так глубоко, как будто только что перетрахалась с ротой рейтар, причем неизвестно еще, кто кого поимел — то ли они ее, то ли она их. Кажется, она даже не сразу заметила собственного мужа. Однако, мгновенно переключившись, она с ответной лаской в голосе сказала ему что-то по-французски.

Тимофей, украдкой посматривавший на нежных супругов, воркующих о чем-то на незнакомом ему языке, только диву дался. Пан Стась то ли не замечал, то ли не хотел замечать, что его жена получала плотское наслаждение от вида чужих мучений. А может, ему это нравится? «Ну да, наше дело — телячье!» — философски заключил Акундинов, мысли которого приняли более прозаичный оборот, — он вспомнил, что жутко хочет есть. А что удивительного? Дело-то уже шло к вечеру, так что не об обеде бы нужно думать, а об ужине. Пока вешали, пока пороли, да потом сражаться пришлось. А в бою, как известно, сил расходуется больше.

Возвращаясь в пиршественную залу вместе с Юзефом, Тимофей поискал глазами старого друга. Видимо, Конюхов продолжал пьянствовать. «Сдохнет ведь, — подумал Тимоха. — Сгорит от пьянства-то беспробудного. А может — ну и черт с ним?» Но, здраво размыслив, решил, что Костка еще может понадобиться. Решил, что если к завтрашнему утру тот не выйдет к столу, то поступит так, как советовал кто-то из шляхтичей, — вытащить пьяницу во двор, облить хорошенько холодной водой да и оставить его там… Ну а коли не поможет, то приказать дворне выпороть мужика. «Только разрешит ли пан ковер портить?» — призадумался Акундинов, памятуя, что для поляков «пан Конюшевский» есть шляхтич, коего наказывать следует с соблюдением всех тонкостей, присущих для достойного обхождения с представителями благородного сословия. Ну, это то же самое, как в Европе казнить дворянина можно только путем отрубления головы, а вешать потомственного горожанина следует лишь на шелковой веревке. Особой-то разницы нет, а тонкости есть. На Руси-матушке, коли государь прикажет, то хоть князя, хоть боярина в землю забьют по уши, а бить будут по всем местам, не считаясь с благородством или неблагородством этих мест… Опять-таки не так, как в Европах, где ударить благородного можно лишь по голове.

Во время пиршества, который проходил в том же составе и с таким же размахом, Тимофей налегал и на еду, и на питье. С питьем, кажется, слегка переусердствовал. Ну, не до такой степени, чтобы упасть под стол, устроившись между собак пана Мехловского (это, кстати, не возбранялось, да и сено там было подстелено), или быть доставленным в собственную опочивальню под руки. Но все-таки пока дошел до комнаты, то обнаружил, что коридор чересчур длинный и скользкий, а разные украшения вроде старинных доспехов да факелов то попадаются под руки, то цепляются за ноги… Еще вот каменный пол — так он то и дело бросался прямо в лицо. Ну, строят же эти поляки! К счастью, вслед за Акундиновым незамеченными двигались двое гайдуков, привычных ко всему, которые ставили на место упавшие статуи и успевали поднимать горящие факелы. Иной раз они умудрялись забежать вперед, чтобы помочь пану избежать встречи с особо неприятным препятствием — остро заточенной алебардой или старинным немецким моргенштерном, захваченным предками пана Мехловского где-нибудь под Каунасом или Грюнвальдом…