Лже-Нерон - Лион Фейхтвангер

   Не понимает он, злобно сказал Требон,  как  человек,  подобный  Кнопсу, может опуститься так низко. Не далека та пора, когда они вступят в  Рим  и смогут выбрать любую из дочерей высшей аристократии. Тут найдется не  один лакомый кусок. Когда к белому и нежному женскому мясцу, которое столетиями для тебя выращивали и холили, будут еще приложены деньги и знатное имя, то все это будет совсем по-особому горячить кровь,  это  вознаградит  за  все тяготы  жизни.  Совершенно  не  к  чему  портить  себе  такие   заманчивые возможности, как это собирается сделать Кнопс. А может быть, Кнопс  просто хочет сам себя некоторым образом кастрировать, подобно  сирийским  жрецам? Говоря кратко, между мужчинами: обручение Кнопса для его друзей -  большое огорчение и даже обида.

   Кнопс бросил на Требона быстрый злой взгляд.

   Если женщина в постели удовлетворяет требованиям такого бывалого парня, как он, ответил Кнопс, то ей не нужны деньги и знатное имя,  -  он  и  без того со своим делом справится. Он не знает, кто из них более  требователен в известных положениях, - он, Кнопс, или его друг Требон. Но одного он  не терпит: когда вмешиваются в его отношения с женщинами.  Если  ему  что  по вкусу, он не станет считаться  со  вкусами  других.  Он  женится,  на  ком захочет. Если, впрочем, ему придет охота спутаться с аристократкой, то  он сделает это, невзирая на брак с простолюдинкой.

   Кнопс пил, Требон пил, и они  смотрели  друг  на  друга  пристально,  с вызовом, как враги, как друзья, как сообщники.

   Но постепенно взгляды их утрачивали злобное выражение.  Слишком  многое их соединяло: происхождение, общность их судьбы с судьбой  Нерона.  Требон пил, Кнопс пил. Требон еще немного поворчал, но вскоре умолк. Они обнимали друг друга, горланили песни, спали с одними и теми же  женщинами,  держали себя друг с другом по-приятельски и смертельно друг друга ненавидели.

4. КАКОЙ ВЕЛИКИЙ АРТИСТ...

   "Какой великий артист погибает!" -  будто  бы  сказал,  умирая,  Нерон. "Какой великий артист  живет  во  мне!"  -  говорил  Нерон-Теренций  своим приближенным, делая вид, что находит  полное  счастье  в  обладании  своим императорским титулом и своим талантом. Но, несмотря на все  свои  успехи, он не был вполне счастлив. Лишь тогда, когда  он  выступал  перед  толпой, ораторствовал,  Теренций  обретал  уверенность  в  себе,  чувствовал  себя "императором до самой сердцевины",  как  он  уверял  себя  словами  одного классика. Но перед отдельными лицами, перед Марцией, перед Варроном, перед царем Филиппом, он все еще чувствовал  себя  иногда  угнетаемым  сознанием своей безродности. Он рад был, что умер, по крайней мере. Фронтон;  ибо  в присутствии Фронтона его временами  подавляло  сознание  чудовищности  его собственных дерзаний.

   Больше  всего  пугала  его  одна  встреча,  которая  рано  или   поздно предстояла ему,  -  встреча  с  его  союзником  Артабаном,  великим  царем Парфянским. Он, разумеется, говорил всем и самому  себе,  что  всей  душой радуется этой встрече и глубоко сожалеет, что Артабан, втянутый  в  данное время в трудную борьбу со  своим  соперником  Пакором  и  удерживаемый  на рубежах крайнего востока своей страны, все откладывает эту встречу. Но  на самом деле для Нерона-Теренция эта отсрочка была  облегчением.  В  глубине души этот человек, чувствительный ко всякому  внешнему  блеску,  испытывал страх перед "ореолом", перед врожденным достоинством великого  царя,  царя царей, перед светом, который он излучал: в виде символа, впереди него даже несли всюду, где он ни появлялся, огонь. Теренций-Нерон боялся, как  бы  в блеске этом не обнаружилось его собственное темное, низкое  происхождение, как бы он не предстал перед миром во всей своей наготе.

    Однажды он отвел в сторону своего опаснейшего друга Варрона. Он схватил его за полу, как это  делал  обычно  Требон,  и  таинственно,  вполголоса, сказал ему:

   - Знаете ли, мой Варрон, странный был со мной случай. Я сошел недавно в Лабиринт, чтобы обдумать, как построить там свою гробницу. Мне  захотелось остаться одному, и я отослал факельщиков.  Было  темно,  и  тут-то  оно  и произошло.

   Он приблизил свою голову к голове Варрона,  еще  более  понизил  голос, придал ему еще больше таинственности.

   - Пещера, - шепнул он, - осветилась. Свет исходил от моей  головы,  это был мой "ореол", в пещере стало совершенно светло.

   Он не смел взглянуть на Варрона. Что  делать,  если  Варрон  улыбнется? Ничего другого не остается Теренцию, как убить его или самого себя. Однако Варрон не улыбался. В душе Варрон содрогнулся.

   Но император Нерон был сыт и счастлив. Его внешнее  счастье  уже  давно обратилось у него в привычку, и так как оно уж немного прискучило ему,  то это пресыщение сделало его еще более похожим  на  Нерона.  Однако  теперь, когда Варрон без улыбки выслушал его рассказ о случае  в  пещере,  чувство счастья проникло в самые скрытые тайники его души.

   Да, Нерон грелся в лучах милости богов. Аполлон оделил его более щедро, чем остальных смертных. Марс даровал ему непобедимость в сражениях и друга - Требона, Минерва дала ему добрый совет и друга - Варрона, Гермес  одарил хитростью и другом - Кнопсом.

   Порой, правда, донесения его советников были не особенно  благоприятны. Они, например, рассказывали ему, что  некоторые  речи  Иоанна  из  Патмоса проникали  в  народ  из  пустыни,   куда   скрылся   этот   проклятый,   и восстанавливали  массы  против  императора.  Толпа  тосковала  по  Иоанну, называла его без всякой иронии "святым артистом", ибо император, святой  и артист - это были три высшие формы,  в  которых  толпа  представляла  себе своих любимцев. Поэтому странные пророчества Иоанна об Антихристе и Звере, который явится или уже явился, чтобы поглотить  мир,  возбуждали  народ  и сеяли смятение. Но Нерон смеялся  в  ответ,  он  смеялся  над  Иоанном  из Патмоса, произносившим эти речи, и над его богом - Христом.

   Он смеялся и над тем, что все в большем  количестве  появлялись  списки трагедии "Октавия", в которой ужасы царствования Нерона изображены были  в столь патетических стихах и которая послужила поводом для  первой  овации, устроенной Теренцию. Все эти хулители не могли причинить ему вреда. С  тех пор как Варрон не посмел улыбнуться, Нерон сам уверовал  в  свой  "ореол". Когда Кнопс приказал предать  публичному  сожжению  экземпляры  "Октавии", которыми ему удалось завладеть, и некоторые другие пасквили, Нерон  нашел, что слишком много чести оказано жалким потугам его недругов, и,  уверенный в своем "ореоле", он разрешил себе императорскую шутку.

   Он торжественно пригласил своих друзей и придворных на вечер декламации и сам прочел им творение своих противников - "Октавию".

   Он не собирался искажать "Октавию" карикатурным исполнением.  Это  было бы слишком дешево. Но он задумал приправить свою декламацию  легкой,  чуть заметной иронией, из  "Октавии"  в  его  передаче  должно  было  струиться высокое духовное веселье.

   В этом тоне он и начал декламацию.  Но  в  нем  сидел  слишком  хороший актер, и он не смог выдержать этот тон. Против  воли  он  вложил  в  стихи "Октавии" все свое подвижное, изменчивое, как у Протея, существо.  И  если обычно Теренций перевоплощался в надменно-пресыщенного Нерона,  то  теперь сияющий, мягко-повелительный  Нерон-Теренций  перевоплотился  в  мрачного, преступного насильника, страдающего от собственных  своих  злых  страстей. Серьезно, гневно, убежденно предсказал себе Нерон-Теренций, устами хора, в качестве свидетеля собственных злодеяний, свой гибельный конец.

   С изумлением и легким  испугом  слушала  его  блестящая  аудитория.  Ни намека не было на ту возвышенную веселость, которой ждал Нерон  от  своего выступления. Хотя Требон изо всех сил старался как можно чаще  разражаться своим знаменитым жирным смехом,  хотя  Кнопс  пытался  поднять  настроение острыми словечками, веселье, которое  силилась  выказать  публика,  носило какой-то судорожный характер  и  на  маленькое  блестящее  собрание  легла мрачная тень.

   Нерон чувствовал, что не достиг  желанного  эффекта.  Тем  развязнее  и надменнее держал он себя по окончании декламации. Говорил о том, что он  в этом году приступит  к  работе  над  новым  произведением,  гораздо  более обширным, чем его поэма о "Четырех веках". Всю римскую историю он  намерен изобразить в двухстах больших песнях. Кнопс,  пытаясь  разогреть  публику, позволил себе маленькую шутку.

   - Когда римский народ, -  сказал  он,  -  заполучит  двести  песен  его величества, ему придется столько читать, что у него уже не хватит  времени для труда, для завоевания остального мира, и римская история кончится  как раз вследствие того, что она воспета императором.

   Но смеяться никто не решался, ибо сам Нерон не  смеялся.  Он  не  метал грома и молний, он даже не обнаружил признаков гнева, он просто  пропустил мимо ушей слова Кнопса, но Кнопс почувствовал, что сделал ошибку.