История - нескончаемый спор - Арон Яковлевич Гуревич

и призванную обосновать и оправдать социально-экономическое и политическое господство светской и церковной знати[149], и эти исследования обнаружили новые аспекты соотношения общественной системы феодализма и идеальной его картины, существовавшей в сознании «теоретических представителей» этого общества.

Ф. Арьес, задавшись беспрецедентной для исторического знания целью проследить сдвиги в отношении европейцев к смерти на протяжении последних двух тысячелетий[150], продемонстрировал, как эти представления, на первый взгляд внеисторически-константные, на самом деле — то крайне медленно, то скачками — эволюционировали вместе с изменениями в самосознании человеческой личности; трансформация трактовки смерти в восприятии людей прошлого отражала их отношение к основным ценностям жизни.

Перу того же Арьеса принадлежит работа, в которой рассматривается другой, противоположный аспект человеческой жизни — детство и его понимание в конце Средних веков и начале Нового времени. Эта возрастная категория не была неизменной на протяжении истории, но эволюционировала в связи с развитием семьи, общественного сознания и быта[151].

Как признает сам Арьес, его исследования воззрений на детство и на смерть вытекали из его интереса к исторической демографии; однако исследования эти явились важным вкладом в познание средневекового мировосприятия, человеческой ментальности.

Если Э. Леруа Ладюри удалось благодаря сохранности детальных протоколов инквизиции всесторонне изучить жизнь населения пиренейской деревни Монтайю на рубеже XIII и XIV вв., ее «экологию» и «археологию»[152], то в результате этого сугубо локального исследования историк смог приблизиться к пониманию таких аспектов повседневного существования средневековых крестьян, которые обычно ускользают от взора ученых из-за молчания источников: семья, брак, секс, любовь, отношение к ребенку, понимание смерти и загробного мира, оценка труда. В лучшем случае известные применительно лишь к высшим слоям феодального общества, они раскрылись здесь в их «плебейском», простонародном ракурсе. Как свидетельствует собранный в книге материал, христианство было усвоено крестьянами поверхностно, главным образом с обрядовой стороны, и уживалось в народном сознании с дохристианским или внехристианским фольклором и «крестьянским натурализмом».

Историку удалось то, что до самых последних лет считалось практически недостижимым, — услышать живой голос крестьянина и крестьянки. Разумеется, нельзя забывать о том, что и этот голос звучит в источнике в переводе на латынь и слышим мы его из стен инквизиционного трибунала. Взгляды и настроения жителей Монтайю, деревни, «зараженной» ересью катаров, несомненно, отличались от ментальности крестьян, остававшихся в лоне католицизма. Тем не менее ученый смог внести ряд коррективов в принятую картину средневекового мировосприятия. В частности, Леруа Ладюри приводит высказывания жителей и жительниц Монтайю, не оставляющие сомнения в том, что отношение родителей к детям имело ярко выраженную эмоциональную окраску и что от их сознания не укрывались особенности детства как возрастной категории, вопреки суждениям Арьеса, который полагал, что родительская любовь в ту эпоху не была развита, а в ребенке видели «маленького взрослого».

Представления о смерти и участи душ умерших, доминировавшие в Средние века, рисовались историкам, знакомым с этими взглядами на основании сочинений теологов и клириков, как гомогенные для всего общества. Показания жителей Монтайю, полученные инквизиторами, напротив, свидетельствуют о гетерогенности этих воззрений, далеко отклонявшихся от официальной догмы. Короче говоря, в поле зрения медиевистики выдвинулся новый пласт культуры, религиозности, быта, социальной практики[153].

Итак, решение той или иной конкретной исследовательской задачи ведущими историками нового направления всякий раз проливает свет на более широкий круг проблем и тем самым представляет собой прорыв к глобальной тематике Школы «Анналов»: «Экономика. Общества. Цивилизации» (Économies. Sociétés. Civilisations).

ИСТОРИЯ И АНТРОПОЛОГИЯ

На протяжении полустолетия Школа «Анналов», разумеется, меняла свои научные ориентации. Это касается как междисциплинарного аспекта — тяготения историков к тем или иным научным дисциплинам, контакт с которыми открывал, с их точки зрения, новые перспективы для исторического исследования, так и установок последнего: что именно стояло в центре внимания историков на данном этапе развития школы? Обе стороны вопроса неразрывно между собой связаны. В самом деле, патриархи «Анналов» («Анналов экономической и социальной истории», как назывался журнал в 1929–1938 гг.) стремились рассматривать общественные коллективы и их экономическую деятельность, которой они придавали огромное, если не решающее, значение, в широком природном контексте (не забудем, что Блок явился основателем современной аграрной истории средневековой Европы в западной историографии) и поэтому находили особенно плодотворным обмен идеями между историей и географией. Вместе с тем выработка новой программы исторических исследований Февром и Блоком происходила под воздействием идей Анри Берра и Франсуа Симиана. Историческая наука, как ее мыслили создатели «новой историографии», черпала силы в сближении с социологией, экономикой, географией (что не мешало Блоку и в особенности Февру пристально следить за такими научными дисциплинами, как история искусства и литературы, психология, и находить в них стимулы для развития исторического исследования). Эти традиции были продолжены «Анналами» и в послевоенные годы. «Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II» Броделя[154] — пример междисциплинарного и многоаспектного подхода в историческом исследовании, и проблемы природного и социального пространства занимают в нем не меньшее место, чем проблемы множественности временных ритмов.

В 60-е и 70-е годы положение заметно изменилось. Интерес к экономическим основам исторического развития не был утрачен, достаточно вспомнить о ряде трудов Дюби[155]. Но центр тяжести в целом явственно переместился к новым проблемам, что отразилось и на ориентациях историков на другие науки о человеке — на этнологию в первую очередь. Ж.-К. Шмитт говорит в этой связи даже о «коперниканском перевороте» в историографии, совершившемся на протяжении последних полутора десятилетий[156]. Представители третьего поколения школы склонны называть ту научную дисциплину, которую они развивают, «исторической антропологией» или «этноисторией». Для этого есть свои основания.

Прежде всего, сама установка на «тотальную историю», на реконструкцию общества прошлого в его целостности и многоаспектности функционирования по необходимости сближает историка с этнологом. Исследователи обществ относительно малого объема и несложной структуры, с «выключенным» временем изменений, этнологи предлагают историкам своего рода модели, которые, разумеется, не могут быть механически применены к обществам европейского Средневековья, но проливают свет на определенные механизмы связей, существовавших и в Европе, в особенности на ранних этапах ее истории. И в самом деле, этнологически ориентированный подход к рассмотрению этих обществ оказался плодотворным: способы обмена материальными ценностями, их распределения и потребления (дары, демонстративные и церемониальные траты), формы брака и семьи, магия, язычество, длительно сосуществовавшее с христианством, функция жеста и ритуала в общественной практике, огромная роль устной культуры, фольклора и мифа, структура общины — эти и иные стороны жизни населения раннесредневековой Европы современным медиевистам удалось осветить в значительной мере по-новому именно потому, что они попробовали взглянуть на нее глазами этнологов, в то же время оставаясь историками.

Этот подход диктовался,