Ягоды бабьего лета - Толмачева Людмила Степановна

— И что теперь? Как жить? — удрученно спросила Люба.

— Без стрессов, — улыбнулся врач.

— Это невозможно. Я же учитель.

— Придется подумать о смене профессии.

— Это тоже невозможно. Я не могу бросить своих семиклассников посреди года.

— А как у вас с юмором?

— С юмором? Да вроде нормально.

— Вот и прекрасно. Смотрите на все с юмором, не впадайте в панику по пустякам, и, я думаю, учебный год доработаете, а там видно будет. Через полгода повторим обследование.

Домой она пошла пешком. Ее взгляд свободно скользил по стенам домов, деревьям, пешеходам, не задерживаясь ни на чем подолгу, а мысли плавно перетекали одна в другую: «Ноябрь, а снега до сих пор еще не было. Какой необыкновенный год! Так тепло, будто бабье лето никак не закончится. Даже трава на газонах кое-где зеленая. Что бы это значило? Как там Игорь? Его, наверное, уже тошнит от лекарств. Надо мне самой поговорить с этим профессором. Пусть не выдумывает никаких экспериментов. Что он им, кролик? Сейчас приду и позвоню Игорю. Нет, по телефону я не увижу его глаз. А вот и станция метро. Пять остановок — и я на месте».

Игорь встретил ее сдержанно. Похоже, он ничего не знал о ее болезни. Она десять раз предупредила Владислава, чтобы тот не проговорился. Значит, сын сдержал слово.

— Пришла узнать, как идут твои дела, — спокойно сказала Люба.

«Странно. Куда пропала моя девичья застенчивость? — подумала она и не преминула подколоть себя. — Должно быть, я стою на краю могилы, и это дает мне право быть циничной».

— Дела идут… — неопределенно ответил Игорь.

— Чем занимаешься? — поинтересовалась она.

— Да разным… — так же уклончиво ответил он.

— Чаем напоишь?

— Да, конечно. На кухне или…

— На кухне.

Они прошли на кухню. Люба на правах гостьи уселась за стол, а Игорь засуетился по хозяйству. Он нарезал ветчину, сыр, достал масло.

— Тебе чай со сливками или с лимоном?

— Со сливками.

Он поставил перед ней чашку с чаем и сел напротив. Люба была голодна, так как утром ничего не ела. Она с удовольствием съела два бутерброда с нежной ветчиной.

— Ты, наверное, голодная? У нас есть пельмени. Давай сварю?

— Спасибо. Поздно спросил. Я наелась.

— Извини, я только сейчас допер, что ты с работы.

— Ничего. Все нормально.

Они помолчали. Игорь помешивал ложкой остывший чай, но так и не притронулся к нему.

— О чем ты думаешь? — неожиданно вырвалось у Любы.

— Я?

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, но она так и не поняла, о чем он сейчас думает. Его взгляд говорил о многом и ни о чем конкретно. «Напустил туману. Старается скрыть свои чувства, — догадалась Люба. — В прошлый раз обжегся, сейчас осторожничает. Я во всем виновата, Золушка престарелая. Удрала сломя голову. Как еще туфлю впопыхах не оставила на лестнице?»

— А я до сих пор под впечатлением от Третьяковки, — со скупыми нотками радости прозвучал его голос.

— Да? И что тебе больше всего не дает покоя?

— Не дает покоя? — улыбнулся Игорь. — А ведь ты права. Не дает покоя. Две недели прошло, а перед глазами поленовские пейзажи как живые стоят. Боюсь выдать пошлость, но сдержаться не могу: нет ничего сильнее искусства.

— А любовь?

— Любовь? — растерялся Игорь.

— Разве она не сильнее?

— Любовь приходит и уходит…

— А искусство вечно? Где-то я уже слышала подобное. По-моему, в фильме «В бой идут одни старики». Ты помнишь этот фильм?

Игорь задумался. Его лицо отразило мучительные попытки вспомнить. Любе стало жаль его.

— Игорь, ты сегодня был на улице?

— Нет. Книги читал. Так увлекся, что…

— Может, пойдем, прогуляемся?

— Пойдем. Сейчас я переоденусь.

Они шли по осеннему парку, пустынному, притихшему.

— Послушай, какая тишина! Притаилось все, зиму ждет, — сказал Игорь, взмахнув рукой.

— Несмотря на почти летнее тепло, — заметила Люба.

— Это обманчивое тепло. Завтра могут ударить холода. Взгляни на закат. Кроваво-красный.

— Раньше бы ты сказал: киноварь или кармин.

— Киноварь? Специальный термин?

— Ну да. У красного цвета много синонимов. К примеру, у поэтов девятнадцатого столетия красное это «багрец» или «пурпур». У Волошина часто встречается алый цвет.

— Волошин. Что-то знакомое…

— Хочешь, прочту небольшое стихотворение?

— Прочти.

Люба собралась с мыслями, а потом тихо начала:

Закат сиял улыбкой алой. Париж тонул в лиловой мгле. В порыве грусти день усталый Прижал свой лоб к сырой земле. И вечер медленно расправил Над миром сизое крыло… И кто-то горсть камней расплавил И кинул в жидкое стекло. Река линялыми шелками Качала белый пароход. И праздник был на лоне вод…

— «Река линялыми шелками…» Надо же! — пробормотал Игорь, уйдя в свои мысли.

— Неужели… — оборвала фразу Люба.

— Ты хотела спросить: неужели я ничего не помню?

— Игорь, это было одно из твоих любимых стихотворений! Ты мне не раз читал его в таком же парке. Господи! — в отчаянии вскрикнула она и встала напротив него. — Да что же это? Почему? Почему так произошло? Это несправедливо! За что мы наказаны? За какие грехи? Я больше не могу…

Она плакала навзрыд, стуча кулаками ему по груди. Это была истерика. Игорь схватил ее за запястья и с силой притянул к себе, затем крепко обнял, прижав ладонью ее голову к своему плечу. Так они стояли, пока она не успокоилась. А потом долго шли и молчали. Когда вышли из парка, Игорь заговорил, отчужденно, с интонацией горечи и сожаления:

— Люба, меня давно мучает вопрос. Скажи, почему ты согласилась на такой унизительный расклад? Я, значит, с этой… в шикарном особняке, сын в огромной трехкомнатной квартире, а ты с матерью — в двухкомнатной «хрущобе»? Ты что, не могла потребовать свою часть имущества?

— Нет, не могла, — ответила Люба, удивленная таким поворотом его мыслей. — Я предпочла уйти от… В общем, сейчас это не имеет никакого значения.

— Между прочим, этот Александр — настоящий мужик. Так мне показалось. Ты была бы с ним счастлива…

— Возможно. Погоди… Я не успеваю за твоими мыслями. Что на тебя напало?

Игорь достал сигареты, закурил.

— Да-а. Хорош! Стишки, значит, читал? О высоком? Мудила!

— Игорь! Ты чего?

— Ничего! Получается, я там, с этой… в бассейне плескался, у камина стишки читал, а ты…

— Игорь, прекрати! Я не хочу это слышать!

— Нет, отчего же? Ты послушай. Исповедь заблудшей овцы. Ведь это мне мешает жить, пойми! Я вдруг осознал, что такое совесть. Не по-книжному, не с чужого голоса, а собственной кожей, сердцем, всем, что болит и даже во сне не отпускает, царапает, зудит. После того как мне отшибло память, я понял, что к чему в этой жизни. Ты прости. Мне сейчас лучше одному побыть. Я пойду. Увидимся!

Он повернулся и быстро зашагал вдоль улицы, Люба долго смотрела ему вслед, затем вздохнула и направилась к станции метро.

Был первый день каникул. Люба проводила Аню, которая вместе с одноклассниками собралась в кино на широко разрекламированный блок-бастер, и сидела теперь в своей комнате за письменным столом. Перед ней лежал чистый лист бумаги. Она сочиняла это письмо всю ночь, повторяя каждое предложение по несколько раз, поэтому выучила его наизусть. Теперь оставалось перенести на бумагу и отправить адресату. Но утро, как известно, почти всегда мудренее вечера. Теперь она сомневалась, надо ли писать и тем более отправлять. А вдруг ее предчувствия обманны? Вдруг ему все это покажется бабьим бредом? И вообще. Он, наверное, охладел к ней, а охладевшего мужчину подобные письма пушкинской Татьяны только раздражают. Вот так всегда! Всю жизнь она была подвержена душевным колебаниям. Как, должно быть, счастливы люди, уверенные в себе. Как легко идут они по жизни, не тратя время на ненужные сомнения!