Гребень Клеопатры - Мария Эрнестам

— Откуда ты знаешь, что я о тебе думаю? Ты меня не спрашивал. Не навещал. Ты прятался, пока не убедился, что я исчезла…

— Мари… — умоляюще произнес он. — Тот Дэвид, которого ты знала, был болен. Тебе это известно лучше, чем кому-либо другому. Не думай, что я не понимаю, как тяжело тебе было и сколько пришлось вынести. Но я не мог…

— Почему?

— Не знаю. Мне было стыдно. Стыдно и страшно. Я ведь и сам оказался в больнице. Потребовалось немало времени, чтобы осознать, насколько серьезно я болен.

— Но выставку ты устроил до того, как попал в больницу. Для этого ты был вполне здоров. Такую возможность ты не мог упустить, не так ли? Оказаться в центре внимания. Ты ведь всегда мечтал об этом, только об этом и говорил. Ты хотел, чтобы чернь тебя обожала. Чернь, которую ты так презирал. И ты своего добился. Наверное, ты задумал это еще в Карне. Что-то особенное. Что-то, что привлечет внимание презренной черни. Так и вышло. Они толпами стекались, чтобы посмотреть. Им было на что смотреть.

— О чем ты? — в его голосе появилась агрессия. Дэвид никогда не выносил критики.

— Помнишь, как ты цитировал Библию? Она была для тебя инструментом, как и все, что попадало тебе в руки. Ты ненавидел художников, которым удалось добиться признания… Я следила за твоим творчеством. Видела, что ты выставлял, читала, что о тебе писали. Посредственное искусство на потребу публики. Ты стал паяцем, клоуном, который забавляет зрителей пошлым фарсом. Ты пожертвовал своим талантом ради денег и славы. Продал душу дьяволу. Твоя душа исчезла в тот день в Рэнвиль-Пойнт. Как и моя.

Давид ничего не ответил. Просто смотрел на море за огромным окном. Она знала: он понимает, что это правда. Понимает и ненавидит работы, которые скоро отправятся из мастерской на продажу в художественные салоны. Но ненавидит и ее — за то, что она осмелилась это произнести.

— У тебя нет детей?

Он покачал головой. Вопрос его удивил.

— Нет, детей нет. Мы с Шейлой обсуждали это, но решили не торопиться. А у тебя?

— Могу я расценивать этот вопрос как интерес к тому, что я делала все эти годы? В таком случае я отвечу. Я уехала домой. И занялась тем, чему научилась за время работы в «Русалке». Даже основала с друзьями аудиторскую контору, в которой работала до недавнего времени. А потом, уже с самыми близкими друзьями, создала другую — агентство «Гребень Клеопатры». Мы хотели помогать людям решать их проблемы. Гениальная идея, не так ли? Все это время я жила в квартире, где не было ни единой картины. Впрочем, я увезла с собой ту, которой ты очень гордился. «Кладбище в Карне». Но, боюсь, она немного видоизменилась. Я сожгла ее и высыпала пепел в урну. От этого она стала только лучше, уверяю тебя. Обрела душу. Я захватила с собой и одну из твоих скульптур. «Ceratias holboelli», как ты уже догадался. Конечно, ее неудобно было транспортировать, но ты же знаешь, я иногда проявляю находчивость… — Она услышала резкие нотки в своем голосе и приказала себе успокоиться. Как тогда, когда наткнулась на чучело собаки в доме Эльсы. Как тогда, когда схватила подушку и накрыла ею лицо Ханса Карлстена.

— Что ты хотел мне еще показать, Дэвид?

Он недоуменно посмотрел на нее, и Мари поняла: больше нельзя откладывать. Нагнувшись, она достала то, что лежало у нее в сумке. Выпрямилась и увидела в его голубых глазах удивление и страх. Ружье было тяжелым, но она уверенно держала его двумя руками. Пальцы сами легли на спусковой крючок.

— Нам о многом надо поговорить, Дэвид. Но мне кажется, для этого стоит выбрать место поспокойнее. Нам некуда спешить. Времени у нас хватает. Я думаю, нам стоит совершить небольшую поездку. Вместе. Подышать свежим воздухом. Рэнвиль-Пойнт отлично подойдет. Ты сядешь за руль, Дэвид. А я буду наслаждаться видами. И думать.

Они миновали квакерскую деревушку Леттерфрэк и проехали через Талликросс. Мари надеялась, что они успеют увидеть священную гору Кроаг-Патрик, если не начнется дождь. В Талли она в шутку поинтересовалась, не остановиться ли им выпить по кружке «Гиннесса». Дэвид ничего не ответил, с застывшим взглядом и посеревшими от страха губами продолжая вести машину. Пошел дождь. «Удача на моей стороне, — подумала Мари. — В такую погоду никто не отважится поехать в Рэнвиль-Пойнт. Скоро опустится туман, а любой дурак знает, что в тумане легко поскользнуться на мокрых скалах и упасть в пропасть».

Дэвид остановил автомобиль там, где кончалась дорога, и робко спросил, что ему делать дальше. Она ткнула его ружьем в плечо и велела выйти из машины. Он подчинился. Мари тоже вылезла, продолжая держать его на мушке. Она приказала ему подниматься наверх. Огляделась по сторонам. Как всегда, почувствовала себя чужой в окружении первозданной природы. Скоро холмы порастут зеленой травой, и ее будут меланхолично жевать овцы. Вдали показались руины старинного здания. Ветер гулял между голыми стенами. С того места, где они стояли, были видны острова вокруг Баллинакилл-Бэй, куда каждый год стекались тысячи туристов, готовых мокнуть под дождем и дрожать в тумане ради такой красоты. Они искали места, где, как в Рэнвиль-Пойнт, прошлое встречается с настоящим и кельтские молитвы возносятся к небу, как в старые времена.

Они дошли до края скалы, и Мари осторожно посмотрела вниз. Пляж, покрытый камнями и ракушками, казался таким же недоступным, как всегда. Она хотела предложить Дэвиду спуститься вниз, но потом передумала. Ее кофта промокла и противно липла к спине. Она озябла. Дэвид тоже. Он посмотрел на нее, и она впервые увидела в нем что-то от того, прежнего Дэвида, в которого когда-то влюбилась без памяти. Мари не понимала, что стекает у нее по щекам — дождевая вода или слезы.

— Черт возьми, Мари! Я знаю, что совершил непростительный поступок! Знаю! Но я был болен. Я только хотел… Дьявол, Мари, я любил тебя, мне кажется, я и сейчас тебя по-прежнему люблю… Мари, о господи, Мари, никто не вдохновлял меня так, как ты. Ты права: я получил то, что хотел, но не об этом мечтал. То, что я делаю, — дерьмо, а не искусство. Потеряв тебя, я потерял все, потерял свой дар, свой талант. Я был по-настоящему счастлив только с тобой. Мари, милая Мари, пожалуйста, не убивай меня, не убивай меня… Боже мой!

Ноги у него подкосились. Дэвид упал перед ней на колени. Брюки намокли. От дождя или от страха? Она подняла ружье, целясь ему в голову.

— Это ведь не было минутным озарением, Дэвид. В течение многих недель ты распространял слухи. «У Мари депрессия, — говорил ты. — Я за нее беспокоюсь». Ты готовился к моему «самоубийству» так же тщательно, как к выставке. Трагическое самоубийство возлюбленной в Рэнвиль-Пойнт аккурат во время твоей первой персональной выставки, где можно увидеть скульптуры, для которых она была моделью «Ceratias holboelli», черт тебя подери! Я это отлично представляю: соболезнования, горестные комментарии. Твой писк: «Она была для меня всем. Единственное, что у меня осталось, — это мои скульптуры…» Они поверили тебе, Дэвид.

— Мари, нет, я…

— Ты долго тренировался. Во время тех милых поездок, о которых только что вспоминал. Помнишь, как мы плыли на катере с Инишбофина? Ты поднял меня над перилами, словно собирался бросить в воду. Ты хотел посмотреть, как отреагируют на это окружающие. И остался доволен. Прошло много времени, прежде чем люди стали спрашивать, что ты делаешь. Ты понял: у тебя все получится.

— Нет, Мари, все не так, я хотел…

— Ты хотел показать мне, как люди летают. Мы подошли к самому борту, но я испугалась. Ты слишком крепко держал меня за руку. Я помню твой безумный взгляд. Я испугалась, что ты хочешь броситься с обрыва и утянуть меня с собой. Убить Ceratias holboelli, мужчину и женщину. Я закричала и начала отбиваться. Я боялась за себя, за тебя… Потом поняла: только мне предстоит поучиться летать. Но лететь мне пришлось бы недолго, не так ли? Там, внизу, меня ждали острые скалы. Камни и ракушки. Не помню, как мне удалось справиться с тобой. Но я буду вечно благодарна Богу за тех американцев. Богатеньких туристов, которые приезжают поглазеть на ирландскую нищету, как ты любил говорить. Тогда им пришлось лицезреть ирландское безумие.

— Я не хотел сталкивать тебя с обрыва, Мари, клянусь, я любил тебя! Господи, Мари, я был болен… Но теперь я здоров, я принимаю лекарства, мне сказали, что это была маниакальная депрессия, я не мог отвечать за свои поступки. Мари, я впал в отчаяние.

Дэвид почти кричал. Как же он жалок. Мари смотрела на него, не испытывая ни жалости, ни сочувствия. Все это ложь. Птицы над водой. Тени перед глазами. Невидящий взгляд Мишель Андре.

— Ты сбежал, — произнесла она, чувствуя, что ее пальцы на спусковом крючке уже почти онемели. — Ты сбежал, как перепуганный заяц. Если бы не те американцы, я бы умерла от шока прямо там, на скалах. Они отвезли меня в больницу. Расспрашивали, что случилось. Конечно, я солгала. Пыталась тебя защитить. Сказала, что мы поссорились и начали драться на краю скалы. Пока я лежала в больнице, они навестили меня два раза, Дэвид. А ты — ни одного. О тебе я услышала позже. Тебе-таки удалось распустить слухи о том, что я пыталась покончить с собой. Это привлекло внимание критиков, и они посетили выставку. Ты получил рецензии, о которых мечтал. Но ведь тебя бы и так заметили…