Рай без памяти - Сергей Абрамов

– Идти, говорю, надо. – Он разговаривал со мной, как с больным ребенком. – Искать надо. Мартин жив. Где-то он ждет нас.

– Где? Под золотым пятном? Значит, туда?

– Нет. Другим путем. Я убежден, что найдем. Живого и невредимого.

Верил ли он сам тому, что говорил, не знаю. Но и мне хотелось этому верить. Шагнем куда-нибудь и вдруг услышим смех и самоуверенное, как и всегда у Мартина, восклицание: «Рано хороните, мальчики. Даже бывшие летчики так просто не подыхают». Слишком дорого пришлось заплатить за то, чтобы мы поняли, как близок стал нам этот парень, иногда утомлявший, подчас раздражавший, но всегда готовый прийти на выручку, – друг, на которого можно положиться в беде. Расхождений у нас с Зерновым не было – мы думали о Мартине одинаково.

– Надо искать. Юра, – повторил он.

Я тяжело поднялся, опираясь на его руку. Не оглядываясь и не разговаривая, мы подошли к стене и прошли сквозь нее, как и раньше, уже в четвертый раз на нашем пути. В соседнем пространстве Мартина тоже не было. Пустой и неприветливый зал, пожалуй, больше предыдущего походил на заводской цех – старый цех с тусклыми, грязными окнами, откуда давно вынесли все оборудование. Мне почудился даже запах пыли и ветоши, сгустившийся в темных холодных углах.

– Не туда вышли, – вырвалось у меня.

– Помолчи, – предупредил Зернов.

Откуда-то из глубины этого замкнутого пространства доносилось нараставшее гудение, нарушая сонную, неподвижную тишину, словно где-то поблизости работали спрятанные или просто невидимые машины.

– Что это?

– Помолчи, – повторил Зернов.

Сейчас он походил на охотника, почуявшего добычу. Но «добыча» опередила его. Внезапно вспыхнул ярчайший свет. Даже ярчайший – не то слово: вспыхнули тонны магния или взорвалась бесшумная бомба. Пол отвалился назад, стены качнулись и сдвинулись над нами, угрожая опрокинуть и раздавить. Я оперся руками на ускользающий пол, но не удержался и пополз вниз, как на палубе суденышка в двенадцатибалльный шторм. А пол уже изогнулся горбом и встал на дыбы. Я тоже вскочил и закачался, нелепо размахивая руками. «Мир вывихнул сустав», – вспомнил я Шекспира. Все было вывихнуто в этом мире – и кости и мускулы.

– Борис! – кричал я. – Борис! – Но крик мой тонул в непрерывном гуле, сменившем безмолвие взрыва.

Наконец я очень удачно докатился до того, что мы называли стеной, поднялся опять и, с трудом сохраняя равновесие, огляделся вокруг. Зернова я не увидел: должно быть, он все еще боролся с «приливами» и «отливами» пола; они утихали помаленьку, да и гудение постепенно стихало, превращаясь в прежний «рабочий шум». В зале образовался добрый десяток воронок, гасивших кульбиты пола, и с каждым новым кульбитом в воронках зажигались сотни ячеек, будто зеркальных стеклышек, которыми оклеивают картонные шары в школьных физических кабинетах. А в центре зала растекалось по полу золотое пятно – пятно-двойник или, по крайней мере, близнец того, в котором исчез Мартин.

Я медленно пошел вдоль стены, не отрывая глаз от ближайшей воронки, в зеркальном нутре которой, как в ванночке с проявителем, проступали расплывчатые контуры человеческого лица.

Я знал, чье это лицо. Я знал, но не верил глазам, настолько нелепым и страшным было то, что отражалось в сотнях зеркальных ячеек пятиметровой радужной ямы. Вернее, не отражалось, а подымалось откуда-то из глубины Зазеркалья, гримасничая и подрагивая, как отражение в мутной речной воде. Это было лицо Дональда Мартина, плоское, как лица на полотнах Матисса, увеличенная раз в десять маска без затылка и шеи. Она подмигивала, кривлялась, беззвучно открывая перекошенный рот, и все наплывала и разрасталась, пока не заполнила целиком граненую линзу воронки.

Я невольно зажмурился, втайне надеясь, что это галлюцинация, что кошмар исчезнет, но он не исчез, не растаял в багровом тумане. Гигантская маска Мартина по-прежнему кривлялась под ногами, и я тщетно пытался прочитать что-либо в ее огромных глазах.

– Юрка, сюда!

Я вздрогнул и обернулся. Зернов стоял в нескольких метрах от меня, вглядываясь в глубь другой, такой же зеркальной воронки. Я знал, что он видит в ней и что чувствует. «Вдвоем разберемся скорее, да и легче будет вдвоем-то», – подумал я и, не раздумывая, побежал, подскакивая на прыгающем полу. Ни тревоги, ни страха в глазах его я не прочел – они смотрели на меня спокойно и рассудительно.

– Ты бы рискнул объяснить все это? – спросил он меня, а когда я заглянул в воронку, нетерпеливо добавил: – Ты кругом посмотри.

В превеликом множестве таких же радужных воронок вокруг нас отражалось то же многократно повторенное лицо Мартина. Искаженное до неузнаваемости, как в кривых зеркалах комнаты смеха, оно беззвучно кричало множеством ртов, словно умоляло о помощи. Я сказал – беззвучно, потому что тишина окружала нас, стихло даже монотонное гудение, сопровождавшее внезапное рождение лица.

– Может быть, оптическая иллюзия? – задумчиво предположил Зернов.

Он протянул руку к маске Мартина. Я невольно вздрогнул – лицо дернулось, отшатнулось, словно испугалось безобидного жеста. Борис поспешно убрал руку, и лицо снова начало расплываться и подрагивать.

– Нет, не иллюзия, – сказал Зернов, – оно реагирует на внешние раздражители.

– Значит, он жив?

Зернов укоризненно взглянул на меня. Лицо его осунулось и потемнело.

– Зачем ты спрашиваешь? Я не хочу, не могу думать иначе!

Он снял очки, усталым движением протер глаза и снова стал прежним Борисом, спокойным и невозмутимым, каким я привык видеть его на конференциях, дружеских собеседованиях и даже в тревожных встречах с призраками из Сен-Дизье.

– Мне думается, – сказал он, – что эта линза не что иное, как своеобразный телеглаз с эффектом присутствия.

– Чьего присутствия?

– Нашего, Юрка. Мартин сейчас где-то в другом месте, может быть, далеко: кто знает, какова протяженность автоматических линий их производственного процесса? Попал он туда не по законам евклидовой геометрии. Что такое нуль-переход, какими физическими законами он обусловлен, наша наука не объяснит. Раз – и ты в другом месте! А нас видишь. И даже пытаешься говорить с нами. Так и Мартин. Иначе всей этой чертовщины объяснить не могу.

– А воронки?

– Вогнутые линзы? Телеэкраны.

– Значит, он нас видит?

– Конечно. Ты заметил, как он отшатнулся, когда я протянул руку к его лицу?

– Так ведь… зеркало, – нерешительно возразил я. – Стекло, как в телевизоре.

– Человек, сидящий у телевизора, не испугается даже пистолета, наведенного на него с экрана. Телевизор не создает полного эффекта присутствия. А Мартин испугался, вернее, просто отшатнулся – естественная реакция человека, которому тычут в лицо. Вполне возможно, что не только видит, но и с интересом прислушивается к нашей беседе.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});