Подробности мелких чувств - Галина Щербакова

Одним словом, уже через пятнадцать минут Коршунов был на платформе и увидел Клавдию Петровну, которая пряталась от дождя под козырьком ларька. Пришлось обогнуть ларек сзади и, купив билет, скрыться в зарослях неизвестной флоры и думать мелкую мысль, как бы не попасть с Клавдией Петровной в один вагон.

"Каков человек гусь", - думал Коршунов, старательно уходя в мысли от конкретных поступков в обобщение. Строгого суда над собой, человеком, не получалось. Так, снисходительные ататашки самому себе за отношение к бескорыстной Клавдии Петровне и снова глубоководное обобщение: "Хотел бы я найти человека, который не рванулся бы с места, позови его Театр Номер Один Советского Союза".

И Коршунов хищнически оглядел электричку, ища какую-нибудь мокрую курицу, которая способна была бы не рвануться. Куриц было много, но глаза у них оказались стремительными и жесткими, как будто они и не курицы вовсе, а соколы, готовые на смертный полет. Хорошей закалки и выучки ехала в электричке птица. Коршунов даже засмеялся, даже некая пьеса заколебалась в воздухе, и даже словесный гибрид возник - курьегерь. Надо же! Но колыхнулась пьеса, возникло глупое слово, и запахло паленым пером. "Куриный источник", - смеялся над собой Коршунов. - Пьеса будет "Куриный источник".

Не следовало приезжать, не следовало... Никто, ни один человек ничего в редакции не знал. Ни про поиски Коршунова, ни про театр. "Не, старик, не... Я не в курсе". - "Что-то я вроде слышал, но мимо памяти..." Нюрки в редакции не было. Значит, не было и девок из ее приемной. Это такой закон жизни их редакции. Пришлось сесть в свой закуток за шкафчиком и вонзить пальцы в графоманскую кучу, которая собиралась в верхнем ящике. Вокруг бегал народ, суетился, все-таки наступило неожиданное время, и надо было поспевать за ним, и поспевать было весело. Коршунов ловил себя на мысли, что завидует народу, что вот скажи ему сейчас: а слабо тебе, Коля? И он бы вскочил и задрал штаны и так далее, как в поэзии. Но уже достаточное количество лет - и каких лет! его в журналистские игры не приглашали. Разве что Нюрка иногда по старой дружбе говорила: "Роди чего-нибудь для нас, а? Дай передышку нетленке". Но это так. Вежливость и Нюркина усталость. От усталости она добреет, редкое, между прочим, свойство, редчайшее, можно сказать... Вообще Нюрка - наоборотная женщина, начиная с имени и прочее.

Время же шло. И никто Коршунову так ничего и не сказал. И тогда, преодолевая непосильную тяжесть, даже плечи осели и задрожали какой-то липкой дрожью, он позвонил домой. Трубку взяла Аська. "Але-е?" - "Это я, доча!" - "Ну и что, что ты?" Такой ленивый, врастяжечку ребенок - дочь.

В общем, она тоже толком ничего не знала. Да - тянула она - кто-то, кажется, звонил, мало ли? Тебе и раньше звонили не по делу... Что мы сказали? А что мы могли сказать?.. Нету как нету... Да никто ничего не оставил. Было бы - знала бы. "Ладно, пап, у меня дела... Пока..."

Теперь у всех такие дети. Кровь такая. Звонить Марусе? Чтоб ей, бедняжечке, в одночасье сыграть в учительской сразу три роли - для него, для родного коллектива и для высшего суда? Это ж ей надо будет найти такое слово, чтоб оно по смыслу годилось бы для всех и было интонационно многозначным. И где его найдешь, такое слово? В каком словаре?

Надо возвращаться под оконный ситчик. А Клавдия Петровна, старая, извиняюсь, поблядушка, приехала, чтобы просто приехать.

Мужик, мол, один, дождь по крышам стучит так, что стонут все крыши.

Коршунов так двинул стулом, что свалилась настольная лампа. Слава Богу, что дура была железной, не разбилась, а засмеялась. Пока водворял на место, зазвонил телефон. И мужской, ломкий, с картавинкой голос спросил:

- А что - простите - Коршунов так и не залетал? Это из театра.

В общем, когда Николай помыл руки - он всегда тщательно мыл руки после графоманской почты, - когда прополоскал рот, а волосы прижал водичкой из-под крана, когда содрал с локтей свитера катышки свалявшейся от возраста шерсти, а ботинки тщательно вытер газетами, пошло-поехало.

Девки из приемной, возникнув из небытия, закудахтали:

- Коля? Коля! Тебя же академический режиссер ищет.

Прошел два шага, спортивный репортер:

- Слушай! Тебя театр домогается, я тебе домой звонил, но со мной, старик, поступили невежливо. Ни здрасте, ни спасиба...

И еще человек пять вспомнили, догнали, поздравили, спросили, ходил ли в театр или еще только идет? В общем, зря он плохо подумал о Клавдии Петровне.

И уже на выходе, в кожаном длинном-предлинном пальто Нюрка.

- Я им сказала, - с порога крикнула она, - что они все там мудаки. Что ты у нас уже сто лет Кречинский...

- Сухово-Кобылин, Нюрка.

- Какая разница? - сказала она. - Хотя я, по-моему, все-таки ляпнула про Кречинского. Ничего себе, да? Поржут товарищи артисты. Ну и черт с ними? С другой стороны, можно ли быть уверенным, что где-то не мордуют талант по фамилии Кречинский? Слушай! Скажи, что есть такой... В Сибири. И что я его знаю... Не хватало еще, чтоб они надо мной смеялись.

- Ладно, - засмеялся Коршунов. - Я скажу, что ты патронажная сестра молодых дарований.

- А то нет! - ответила Нюрка. - Тем и кормлюсь.

И она прошуршала мимо, а Коршунов вспомнил, как однажды Маруся сказала: "А мне и четвертиночки такого пальто не износить. Сроду..."

Коршунов чуть не заплакал. Самое не то время, ему в себе силу надо взрастить, надменность, а он стоит сморкается, а слеза бежит как полоумная, пришлось даже дежурному на вахте сказать: "Как осень - так грипп". - "Ну и нечего разносить", - сердито ответил вахтер и замахал на него рукой. И то верно. Изыди, товарищ сопливый. На улице, спрятавшись в подворотню, Коршунову пришлось вытереть лицо шарфом, потому как выяснилось - носовой платок лучше было не доставать.

Вот с этой мыслью - у меня нет с собой платка - переступил Коршунов Театр Номер Один.

...И попал на другого вахтера. Видимо, по какому-то простым людям неведомому вахтерскому телефоно-телеграфу, эта вахтер приняла мах рукой того вахтера, поэтому белая ручка за дубовым баром-стойкой остановила Коршунова, и он замер, потому что так был воспитан - останавливаться там, где ходить не велено. А эта вахтер - с синими надглазьями, розовыми щеками и платиновой умело взбитой башенкой над полоской белоснежного, ничем не взбаламученного лба - эта вахтер так и держала его поднятой ладошкой. Цирковой, можно сказать, номер, выполненный в характере и цвете.

- Я - Коршунов, - пробормотал Коршунов. - Меня звали.

Почему ему никогда не хватает нужной лексики? Что значит "звали", сам себя редактировал Коршунов. Половой я, что ли? Слесарь-водопроводчик?

- Фамилия? - спросила вахтер, выполненная в импрессионизме, если брать в расчет только цвет и отвлечься от ручки-ладошки, в которой просматривались сила и тренинг соцреализма. И думалось странное: если такая обнимет тебя за шею, то бедная и больная будет эта шея. Коршунову сил нет как захотелось уйти. А ведь не душил его никто, не гнал, и хамства не было, ничего плохого еще не случилось.

Знакомый врач-невропатолог как-то сказал ему: "Еще немножко, и ты уже не мой пациент. И скажу грубо: перейдешь черту - сам будешь виноват. Надо соблюдать форму".

- Вас у меня нет, - радостно сообщила дама. И весь ее вид - ее форма показывали ему, что не зря, нет, не зря подняла она накачанную в тренировках ручонку. Она - рука-дама-вахтер - имеет нюх и взгляд на таких вот теряющих форму Коршуновых. Значит, извольте выйти вон, товарищ.

Откуда-то из глубины, из яркой пасти разверзшегося лифта, выскочил маленький круглый лысый человек, эдакий радостный нолик.

- Ах, Николай Александрович! Николай Александрович! Не сомневаюсь - вы... - И протянул руку: - Нолик. Петр Исеич.

Зашатался Коршунов. Потому что так не бывает. Чтобы нолик был Нолик. Очень уж это поверхностно. Толстым быть Толстыми, белым - Белыми, круглым Круглыми. Убогая фантазия, которую никакой уважающий себя мэтр не допустит. Это его, коршуновское, счастье - приобрести в нолике Нолика. А Исеич - это что? Исаевич? Евсеевич? Да какая ему разница. Ему-то что? Его позвали в театр. В Самый Что Ни На Есть.

Он увидел собственными глазами момент расцветания вахтера в улыбке нечеловеческой доброжелательности. "Ах! Какое счастье всем нам, - говорила теперь улыбка, - что вы толкнули эту тяжелую дверь и вошли... Ах! Если бы я знала, я бы выскочила на порог... Я ждала бы вас на сквозняке и ветре... Ах..."

"Это театр, - думал Коршунов. - Надо зарубить себе на носу, что здесь будет сплошное притворство. И моя задача - тоже притворяться, что я этого не замечаю..."

В кабинете, полстены которого занимал не похожий на себя Чехов, - а он и не мог быть похожим в размере ковра три на четыре, - сидел Главный с закрытыми, тяжело набрякшими веками. Какой-то человек, видимо, имеющий фамилию Кучерявый, ломко стоял рядом, крутя в руках не то указку, не то жезл, не то палочку от барабана. "Для поднятия век Главному", - подумал Коршунов и да, угадал. Кучерявый взмахнул предметом. Нолик издал восклицание-припев: "К нам приехал, к нам приехал Николай Александрыч дорогой!" И толкнул изо всей силы Коршунова в кресло.